Page 134 - Преступление и наказание

замечание, — как мы с Дунечкой вчера были… несчастны! Теперь, как уже всё прошло и
кончилось и все мы опять счастливы, — можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб
обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, — а, да вот она! Здравствуй, Настасья!..
Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от
доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами
было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый,
друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом
выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно,
еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с
его помощию… потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — протянула она
жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче
еще довольно опасно, несмотря на то «что все уже опять совершенно счастливы».
— Да, да… всё это, конечно, досадно… — пробормотал в ответ Раскольников, но с
таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него
посмотрела.
— Что бишь я еще хотел, — продолжал он, с усилием припоминая, — да: пожалуйста,
маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал
вас первых.
— Да что это ты, Родя! — вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь.
«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? — подумала Дунечка, — и мирится, и
прощения просит, точно службу служит али урок затвердил».
— Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера
сказать ей… Настасье… замыть эту кровь… Только что теперь успел одеться.
— Кровь! какую кровь? — встревожилась Пульхерия Александровна.
— Это так… не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в
бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека… чиновника одного…
— В бреду? Но ведь ты всё помнишь, — прервал Разумихин.
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню
всё, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то
говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
— Слишком известный феномен, — ввязался Зосимов, — исполнение дела иногда
мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и
зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.
«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает», —
подумал Раскольников.
— Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, — заметила Дунечка, с беспокойством
смотря на Зосимова.
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы,
и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные»
несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А
гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие
сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах…
При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую
тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в
задумчивости и с странною улыбкой на бледных губах. Он что-то продолжал соображать.
— Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! — крикнул поскорей Разумихин.
— Что? — как бы проснулся тот, — да… ну и запачкался в крови, когда помогал его
переносить в квартиру… Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал;
подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал… его
жене… на похороны. Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина… трое маленьких сирот,
голодные… в доме пусто… и еще одна дочь есть… Может быть, вы бы и сами отдали, кабы
видели… Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти