Page 206 - Преступление и наказание

Оба смотрели друг на друга.
— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может во хмелю, и дворников в
квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного
вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и
спрашивали…
— Кто приходил? — перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.
— Я то есть, вас обидел.
— Так вы из того дома?
— Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и рукомесло
свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу берем… а паче всего обидно
стало…
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он
сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще несколько человек, стояли и
женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо
говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было, что он
даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему…
Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего ужаснее было
подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил себя из-за такого
ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о крови, этот
человек ничего не может рассказать. Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего,
кроме этого бреда , никаких фактов, кроме психологии , которая о двух концах , ничего
положительного. Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже
более являться, не должны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем же могут
его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только
сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
— Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я приходил? — вскричал он,
пораженный внезапною идеей.
— Какому Порфирию?
— Приставу следственных дел.
— Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
— Сегодня?
— Перед вами за минуточку был. И всё слышал, всё, как он вас истязал.
— Где? Что? Когда?
— Да тут же, у него за перегородкой, всё время просидел.
— Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться? Помилуйте!
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому,
говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и
сна решился, и стал узнавать. А разузнамши вчера, сегодня пошел. Впервой пришел — его
не было. Часом помедля пришел — не приняли, в третий пришел — допустили. Стал я ему
докладывать всё, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы,
говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоем
потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, а потом опять
ко мне — и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я ему обо всем и говорил,
что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И
стал он тут опять бегать, и всё бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, —
ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул
мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая,
тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…
— А Николая при тебе спрашивал?
— Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом пола.
— За оговор и за злобу мою простите.