Page 51 - Преступление и наказание

опять в ее собственном чайнике.
— Эк ведь спит! — вскричала она с негодованием, — и всё-то он спит!
Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся в
своей каморке и упал опять на диван.
— Опять спать! — вскричала Настасья, — да ты болен, что ль?
Он ничего не отвечал.
— Чаю-то хошь?
— После, — проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь к стене.
Настасья постояла над ним.
— И впрямь, может, болен, — сказала она, повернулась и ушла.
Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый.
Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.
— Чего дрыхнешь! — вскричала она, с отвращением смотря на него. Он приподнялся и
сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.
— Болен аль нет? — спросила Настасья, и опять не получила ответа.
— Ты хошь бы на улицу вышел, — сказала она, помолчав, — тебя хошь бы ветром
обдуло. Есть-то будешь, что ль?
— После, — слабо проговорил он, — ступай! — и махнул рукой.
Она постояла еще немного, с состраданием посмотрела на него и вышла.
Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и на суп. Потом взял
хлеб, взял ложку и стал есть.
Он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально. Голова болела
меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без
движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему всё грезилось, и всё странные такие были
грезы: всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе.
Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все
обедают. Он же всё пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И
прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным
камням и по такому чистому с золотыми блестками песку… Вдруг он ясно услышал, что
бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и
вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках
подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу.
Сердце его страшно билось. Но на лестнице было всё тихо, точно все спали… Дико и чудно
показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не
сделал, ничего не приготовил… А меж тем, может, и шесть часов било… И необыкновенная
лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета охватила его вдруг, вместо сна и отупения.
Приготовлений, впрочем, было немного. Он напрягал все усилия, чтобы всё сообразить и
ничего не забыть; а сердце всё билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело.
Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить — дело минуты. Он полез под
подушку и отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно развалившуюся, старую,
немытую свою рубашку. Из лохмотьев ее он выдрал тесьму, в вершок шириной и вершков в
восемь длиной. Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то
толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал
пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись пришивая, но он
одолел и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел пальто. Иголка и
нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается
петли, то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора.
Нельзя же было по улице нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо
было рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только
вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри, всю дорогу.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать,
чтоб она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не