Page 97 - Преступление и наказание

упадет на улице. Одевшись совсем, во всё новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе,
подумал и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные
пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял
крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню:
Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйкин самовар. Она ничего не
слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет? Через минуту он был уже на улице.
Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул
он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Голова его слегка было начала
кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его
исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно:
«что всё это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не
воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не
имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только
чувствовал и знал, что надо, чтобы всё переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни
было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо
направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял
молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он
аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как
барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета
пером; всё это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и
сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки.
Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и
положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой
нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к
следующей лавочке.
— Любите вы уличное пение? — обратился вдруг Раскольников к одному, уже
немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот
дико посмотрел и удивился. — Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как
будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный,
темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые
и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете?
а сквозь него фонари с газом блистают…
— Не знаю-с… Извините… — пробормотал господин, испуганный и вопросом, и
странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.
Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и
баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не было. Узнав место, он
остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у
входа в мучной лабаз.
— Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?
— Всякие торгуют, — отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.
— Как его зовут?
— Как крестили, так и зовут.
— Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?
Парень снова посмотрел на Раскольникова.
— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и
не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
— Это харчевня, наверху-то?
— Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся… Люли!
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, всё
мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми
заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него, и все что-то галдели про себя,