Page 168 - Война и мир 1 том

В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная
квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных,
приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие
люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах,
придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика,
что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении
главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже
денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров
очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее
вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в
дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса
провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять
кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в
персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на
постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл
на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему.
Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения.
Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что
Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть
его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и
генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем
особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя
обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского
генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным
выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским
выговором по-русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив
Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что-то
выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в
армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую
знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая
заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время
как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с
прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по
той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что
только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше
генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского
прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами.
Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца
нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал
князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего-то краснея, сказал Борис, – просить
главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить
только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте
доложить про этого господина, и я принадлежу вам.