Page 165 - Война и мир 1 том

Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не
забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой
совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после
смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел,
поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И
еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою
лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную
квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так?
был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы
удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его
пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы
он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.

VIII

На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск,
как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба
императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот
смотр союзной 80-титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска,
выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с
развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и
строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то
мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых
мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то,
растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих
пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и
расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с
перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми
воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные
офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней
возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как
атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все
чувствовали, что совершается что-то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый
генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей,
и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в
требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии.
Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три
части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли
павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско.
Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались
испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день
был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и
распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким
движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: