Page 125 - Война и мир 2 том

разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное
горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что-то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее
были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери,
вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и
перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И
совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей
особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний
образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу,
которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи
(упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила
одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той
(как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю
пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так
хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами
по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые,
любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь
к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она
заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну,
и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что-то в зале, но она не пустила его, опять затворив за
ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему
любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта
Наташа!» сказала она опять про себя словами какого-то третьего, собирательного, мужского
лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но
сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же
почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто-то спросил: дома ли? и послышались чьи-то
шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней.
Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть
слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не
хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом
вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку
графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей
перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с
ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на
Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного
молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что-то сжимало ей
горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.