Page 133 - Война и мир 2 том

службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая
служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от
Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы
несколько mauvais genre [ дурного тона] , но который был любим и уважаем товарищами,
подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в
1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела
расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить
стариков-родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в
которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он
чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами
и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом,
с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на
письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [
Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [ Ваш послушный сын,]
умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в
которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через
год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая.
Во-первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из
семьи; во-вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом,
потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с
ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного
отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но
тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил.
Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это
убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё
именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так
добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя,
приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными»,
писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл
посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он
не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и
страшно-злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке
(лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и
едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба
(что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну
за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу
Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов
на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал,
который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей
панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда-то туда,
где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары-товарищи не только по полку, но и по бригаде,
дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два
хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали,
обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура!
Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли