Page 139 - Война и мир 2 том

Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой,
особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого
собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами,
поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное
расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно
(видно, уже оно было учено) из-за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в
седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай
зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. –
Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно-с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой
раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне-то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они
перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж
такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь
Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил-то Сидорыч… – Семен не
договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух
или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На
выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не
нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный
в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как
заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило
признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов
выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно-тонкий. Голос Данилы, казалось,
наполнял весь лес, выходил из-за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие
разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая
часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье
Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и
нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и,
заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на
кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья
Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно
приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье
Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел
на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже
мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко