Page 156 - Война и мир 2 том

отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с
улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил
дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и
как невозможно было ей хоть на сколько-нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина.
Старая графиня сидела с счастливо-грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка
покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что-то
неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой
мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит.
Ее материнское чутье говорило ей, что чего-то слишком много в Наташе, и что от этого она
не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный
четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что
долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь
улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные,
принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за
другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались
песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на
наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале,
одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах
– это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес –
Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных,
молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще
кому-нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке,
предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у
него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и
гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас
наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили,
что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m-me Schoss) поедет, то
барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех
стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили
ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно-энергическом
настроении. Какой-то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее
судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна
согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и
свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к
другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все
вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.