Page 21 - Война и мир 2 том

Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и
отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то
садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К
несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения.
Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее
старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая
к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи
венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с
чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались
шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на
друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое
испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает
о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться
незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и
почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая-то
общая забота, смягченность сердца и сознание чего-то великого, непостижимого,
совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и
молчали, на готове чего-то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая
на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только
скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно
посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни
малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того,
чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его
расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо,
вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в
мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и
смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с
отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца-доктора из Москвы,
которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к
повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам
и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза
на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос,
выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня-Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не
понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница-княгиня в Кишиневе
рожала княжну Марью, с крестьянской бабой-молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на
одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по
одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной
гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив
чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал
концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.