Page 147 - Война и мир 3 том
P. 147
не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим
детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожидан-
ное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он
вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и
тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность
к ней, еще живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту
связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распух-
шие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость
и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над
людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к вра-
гам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и
которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне,
ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»
XXXVIII
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяже-
стью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием
бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона,
который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную
силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в
которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился
к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и
охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не
поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя при-
чиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение
взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на
себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и
груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел
для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего
он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте,
начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того
чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согла-
сился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на
русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez
leur-en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что
думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный
мир призраков какого-то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода,
воображает себе, что она что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую,
печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.