Page 156 - Война и мир 3 том

– Дай-ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты
нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из эки-
пажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф
Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбив-
шись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положе-
нии войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все
чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это
был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал
или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к
общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими
людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы,
разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка кото-
рого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главноко-
мандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не всту-
пал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого-
нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что
он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько
самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказы-
вали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня;
третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший
француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев,
служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защи-
щать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружи-
ной готов погибнуть под стенами столицы, но что все-таки он не может не сожалеть о той неиз-
вестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое…
Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении,
которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо
Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел
одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих
слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой-нибудь безумный
главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения
все-таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали
эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после
несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле
сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые
тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться
с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще
обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как
предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог,
не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел
цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без
сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа –
очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь
старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слы-
шал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы
Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к
Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену