Page 159 - Война и мир 3 том
P. 159
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осто-
рожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они
говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цеп-
ляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула
в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же
страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда
было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту
Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал
Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
V
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем
отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляю-
щийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступ-
ление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства,
которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа
Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспеч-
ностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно
ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было
сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, остав-
ляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского
человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в
русском московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле
и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли
захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого
(latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения оте-
чества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органи-
чески и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растоп-
чин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было
получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все-таки ехали, зная, что так надо
было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые
производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные
люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия
их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых
так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно
будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: