Page 182 - Война и мир 3 том

– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение.
Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них
всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось
теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в
комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему
ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m-me Schoss, Мавра Кузминишна,
Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга,
посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же.
Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и,
в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, при-
говаривая что-то неясное, ласково-успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла
ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по
семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил
Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками,
прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два
гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить гра-
финю, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску,
и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так
сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в
карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на
своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опы-
том знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза оста-
новят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня
сама высунется к нему в окно и попросит его Христом-богом ехать осторожнее на спусках. Он
знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который
бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; сту-
пеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня
высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал
креститься. Форейтор и все люди сделали то же.