Page 187 - Война и мир 3 том

на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение
моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clémence est toujours prompte à
descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.]
Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг
приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми купо-
лами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспо-
тизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего пой-
мет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось,
заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, –
я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю
поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не
хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и
уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я
не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу
я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю,
что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно
и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amène les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестя-
щей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной
горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта
была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек
его самого. Он в воображении своем назначал дни réunion dans le palais des Czars [собраний
во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского
императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе
население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем
решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо
было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы
окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить
ничего чувствительного без упоминания о ma chère, ma tendre, ma pauvre mère, [моей милой,
нежной, бедной матери,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими
буквами: Etablissement dédié à ma chère Mère. Нет, просто: Maison de ma Mère, [Учреждение,
посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели
я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» –
думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание
между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что
Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны.
Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но
их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величе-
ство в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что
он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили,
что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую-нибудь депутацию, другие оспаривали
это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему
правду.
– Il faudra le lui dire tout de même… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако
же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обду-