Page 85 - Война и мир 3 том

котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не
поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване
лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту
подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости
смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказа-
лась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном
состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна
осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыс-
лей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и
подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», –
сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она
оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне
Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее.
Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и
то, как он последнее время изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как
несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли,
мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, в последнее время отда-
ленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало
жалко ее. Она кротко-вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M-lle Bourienne
тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя
участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то,
что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения
должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что
он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка
взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m-lle
Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам
обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно
было что-нибудь предпринимать теперь, думать о чем-нибудь? Разве не все равно? Она не
отвечала.
– Вы знаете ли, chère Marie, – сказала m-lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности,
что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное
попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется,
я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что-то об отъезде… Поговорите
с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь
лучше бы было остаться здесь, – сказала m-lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chère
Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M-lle
Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге француз-
ского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет
должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.