Page 27 - Война и мир 4 том

– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших
человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он,
видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали.
Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь
капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так-то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я-то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он,
думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть?
И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал
он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною
улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера
не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а
детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил
его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете
жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отка-
зывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. –
Так-то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много,
хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам-сем батюшка косить выходил. Жили
хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную
историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили
и отдали в солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали
горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам-пят ребят, – а у
меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел
я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома,
два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит,
все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле
бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда,
кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так-то,
друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше сча-
стье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так-то. – И
Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос,
Никола-угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил
он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так-то. Положи, боже,
камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази
не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – ска-
зал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку
у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.