Page 59 - Война и мир 4 том

Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затес-
нились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по
уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и
из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске
барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя
на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел
к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав,
сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми!
Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est à l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже
вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что-нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе
которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо
лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью.
Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных,
толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым
лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и
отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торо-
пятся, когда торопиться некуда, все чему-то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивитель-
ного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том,
куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных
сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву,
громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся
часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариат-
ским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все
сгорело, ну и конец… Что толкаетесь-то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему
сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса
пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье-то, и Зубово, и в Кремле-то, смотрите,
половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо
церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса
и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То-то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем-то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно
увидал что-то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он
узнал, что это что-то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице
сажей…
– Marchez, sacré nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] –
послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали
тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.