Page 57 - Война и мир 4 том

разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах
в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской
жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он
искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая
о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через
лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во
время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли
и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о
войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он
не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повто-
рял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным
и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и
звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено
его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того,
что эта женщина вела там где-то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему,
какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним,
только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что
счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто,
говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью
положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без
всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение
потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись
теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз
Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна,
когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось гово-
рить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота,
свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а
выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким
легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовле-
творения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его
жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта-то свобода и делает выбор
занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между
тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена,
о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном
спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала
темные купола, кресты Ново-Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве,
увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали
лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из
Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно
выплыл край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в
радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости
жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в
нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в
Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем