Page 109 - Двенадцать стульев

Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца. Он делал это по заданиям
юмористических журналов. На своих плечах он выносил ответственнейшие кампании,
снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство московских сатирических
журналов.
Великие люди острят два раза в жизни. Эти остроты увеличивают их славу и попадают в
историю. Изнуренков выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в месяц,
которые с улыбкой повторялись всеми, и все же оставался в неизвестности. Если остротой
Изнуренкова подписывался рисунок, то слава доставалась художнику. Имя художника
помещали над рисунком. Имени Изнуренкова не было.

— Это ужасно! — кричал он. — Невозможно подписаться. Под чем я подпишусь? Под
двумя строчками?

И он продолжал жарко бороться с врагами общества: плохими кооператорами,
растратчиками, Чемберленом, бюрократами. Он уязвлял своими остротами подхалимов,
управдомов, частников, завов, хулиганов, граждан, не желавших снижать цены, и
хозяйственников, отлынивающих от режима экономии.
После выхода журналов в свет остроты произносились с цирковой арены,
перепечатывались вечерними газетами без указания источника и преподносились публике
с эстрады «авторами-куплетистами».
Изнуренков умудрялся острить в тех областях, где, казалось, уже ничего смешного нельзя
было сказать. Из такой чахлой пустыни, как вздутые накидки на себестоимость,
Изнуренков умудрялся выжать около сотни шедевров юмора. Гейне опустил бы руки, если
бы ему предложили сказать что-нибудь смешное и вместе с тем общественно полезное по
поводу неправильной тарификации грузов малой скорости; Марк Твен убежал бы от такой
темы. Но Изнуренков оставался на своем посту.

Он бегал по редакционным комнатам, натыкаясь на урны для окурков и блея. Через десять
минут тема была обработана, обдуман рисунок и приделан заголовок.

Увидев в своей комнате человека, уносящего опечатанный стул, Авессалом Владимирович
взмахнул только что выглаженными у портного брюками, подпрыгнул и заклекотал:
— Вы с ума сошли! Я протестую! Вы не имеете права! Есть же, наконец, закон! Хотя
дуракам он и не писан, но вам, может быть, понаслышке известно, что мебель может
стоять еще две недели!.. Я пожалуюсь прокурору!.. Я уплачу, наконец!

Ипполит Матвеевич стоял на месте, а Изнуренков сбросил пальто и, не отходя от двери,
натянул брюки ка свои полные, как у Чичикова, ноги. Изнуренков был толстоват, но лицо
имел худое.

Воробьянинов не сомневался, что его сейчас схватят и потащат в милицию. Поэтому он
был крайне удивлен, когда хозяин комнаты, справившись со своим туалетом, неожиданно
успокоился.
— Поймите же, — заговорил хозяин примирительным тоном, — ведь я не могу на это
согласиться.
Ипполит Матвеевич на месте Изнуренкова тоже в конце концов не мог бы согласиться,
чтобы у него среди бела дня крали стулья. Но он не знал, что сказать, и поэтому молчал.

— Это не я виноват. Виноват сам Музпред. Да, я сознаюсь. Я не платил за прокатное
пианино восемь месяцев, но ведь я его не продал, хотя сделать это имел полную
возможность. Я поступил честно, а они по-жульнически. Забрали инструмент, да еще
подали в суд и описали мебель. У меня ничего нельзя описать. Эта мебель — орудие
производства. И стул — тоже орудие производства!

Ипполит Матвеевич начал кое-что соображать.
— Отпустите стул! — завизжал вдруг Авессалом Владимирович. — Слышите? Вы!
Бюрократ!
Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал: