Page 114 - Двенадцать стульев

животе его написал: «Пуанкаре». Набросок был готов.

На столах художественного отдела лежали иностранные журналы, большие ножницы,
баночки с тушью и белилами. На полу валялись обрезки фотографий: чье-то плечо, чьи- то
ноги и кусочки пейзажа.
Человек пять художников скребли фотографии бритвенными ножичками «Жиллет»,
подсветляя их; придавали снимкам резкость, подкрашивая их тушью и белилами, и
ставили на обороте подпись и размер: 3 3/4 квадрата, 2 колонки и так далее — указания,
потребные для цинкографии.

В комнате редактора сидела иностранная делегация. Редакционный переводчик смотрел в
лицо говорящего иностранца и, обращаясь к редактору, говорил:

— Товарищ Арно желает узнать...
Шел разговор о структуре советской газеты. Пока переводчик объяснял редактору, что
желал бы узнать товарищ Арно, сам Арно, в бархатных велосипедных брюках, и все
остальные иностранцы с любопытством смотрели на красную ручку с пером № 86, которая
была прислонена к углу комнаты. Перо почти касалось потолка, а ручка в своей широкой
части была толщиною в туловище среднего человека. Этой ручкой можно было бы писать:
перо было самое настоящее, хотя превосходило по величине большую щуку.
— Ого-го! — смеялись иностранцы. — Колоссаль! Это перо было поднесено редакции
съездом рабкоров.
Редактор, сидя на воробьяниновском стуле, улыбался и, быстро кивая головой тона ручку,
то на гостей, весело объяснял.

Крик в секретариате продолжался. Персицкий принес статью Семашко, и секретарь
срочно вычеркивал из макета третьей полосы шахматный отдел. Маэстро Судейкин уже не
боролся за прелестный этюд Неунывако. Он тщился сохранить хотя бы решения задач.
После борьбы, более напряженной, чем борьба его с Ласкером на сен- себастианском
турнире, маэстро отвоевал себе местечко за счет «Суда и быта».

Семашко послали в набор. Секретарь снова углубился в передовую. Прочесть ее секретарь
решил во что бы тони стало, из чисто спортивного интереса.

Когда он дошел до места: «...Однако содержание последнего пакта таково, что если Лига
наций зарегистрирует его, то придется признать, что...», к нему подошел «Суд и быт»,
волосатый мужчина. Секретарь продолжал читать, нарочно не глядя в сторону «Суда и
быта» и делая в передовой ненужные пометки.
«Суд и быт» зашел с другой стороны и сказал обидчиво:

— Я не понимаю.
— Ну-ну, — забормотал секретарь, стараясь оттянуть время, — в чем дело?
— Дело в том, что в среду «Суда и быта» не было, в пятницу «Суда и быта» не было, в
четверг поместили из загона только алиментное дело, а в субботу снимают процесс, о
котором давно пишут во всех газетах, и только мы...
— Где пишут? — закричал секретарь. — Я не читал.

— Завтра всюду появится, а мы опять опоздаем.
— А когда вам поручили чубаровское дело, вы что писали? Строки от вас нельзя было
получить. Я знаю. Вы писали о чубаровцах в вечорку.

— Откуда вы это знаете?
— Знаю. Мне говорили.

— В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил Персицкий, тот Персицкий,
который на глазах у всей Москвы пользуется аппаратом редакции, чтобы давать материал
в Ленинград.
— Паша! — сказал секретарь тихо. — Позовите Персицкого. «Суд и быт» индифферентно