Page 110 - Двенадцать стульев

— Простите, недоразумение, служба такая.

Тут Изнуренков страшно развеселился. Он забегал по комнате и запеЛ: «А поутру она вновь
улыбалась перед окошком своим, как всегда». Он не знал, что делать со своими руками.
Они у него летали. Он начал завязывать галстук и, не довязав, бросил. Потом схватил
газету и, ничего в ней не прочитав, кинул на пол.

— Так вы не возьмете сегодня мебель?.. Хорошо!.. Ах! Ах!
Ипполит Матвеевич, пользуясь благоприятно сложившимися обстоятельствами, двинулся к
двери.

— Подождите, — крикнул вдруг Изнуренков. — Вы когда-нибудь видели такого кота?
Скажите, он, в самом деле, пушист до чрезвычайности?

Котик очутился в дрожащих руках Ипполита Матвеевича.
— Высокий класс!.. — бормотал Авессалом Владимирович, не зная, что делать с излишком
своей энергии. — Ах!..Ах!..
Он кинулся к окну, всплеснул руками и стал часто и мелко кланяться двум девушкам,
глядевшим на него из окна противоположного дома. Он топтался на месте и расточал
томные ахи:
— Девушки из предместий! Лучший плод!.. Высокий класс!.. Ах!.. «А поутру она вновь
улыбалась перед окошком своим, как всегда...»
— Так я пойду, гражданин, — глупо сказал директор концессии.

— Подождите, подождите! — заволновался вдруг Изнуренков. — Одну минуточку!., Ах!..
А котик? Правда, он пушист до чрезвычайности?.. Подождите!.. Я сейчас!..
Он смущенно порылся во всех карманах, убежал, вернулся, ахнул, выглянул из окна, снова
убежал и снова вернулся.
— Простите, душечка, — сказал он Воробьянинову, который в продолжение всех этих
манипуляций стоял, сложив руки по-солдатски. С этими словами он дал предводителю
полтинник.

— Нет, нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Всякий труд должен быть оплачен.
— Премного благодарен, — сказал Ипполит Матвеевич, удивляясь своей изворотливости.

— Спасибо, дорогой, спасибо, душечка!..
Идя по коридору, Ипполит Матвеевич слышал доносившиеся из комнаты Изнуренкова
блеяние, визг, пение и страстные крики.

На улице Воробьянинов вспомнил про Остапа и задрожал от страха.

Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире, любезно уступленной ему на лето
приятелем, и решал вопрос: принять ванну или не принимать.
Трехкомнатная квартира помещалась под самой крышей девятиэтажного дома. В ней,
кроме письменного, стола и воробьяниновского стула, было только трюмо. Солнце
отражалось в зеркале и резало глаза. Инженер прилег на письменный стол, но сейчас же
вскочил. Все было раскалено.
«Пойду умоюсь», — решил он.
Он разделся, остыл, посмотрел на себя в зеркало и пошел в ванную комнату. Прохлада
охватила его. Он влез в ванну, облил себя водой из голубой эмалированной кружки и щедро
намылился. Он весь покрылся хлопьями пены и стал похож на елочного деда.

— Хорошо! — сказал Эрнест Павлович. Все было хорошо. Стало прохладно. Жены не было.
Впереди была полная свобода. Инженер присел и отвернул кран, чтобы смыть мыло. Кран
захлебнулся и стал медленно говорить что-то неразборчивое. Вода не шла. Эрнест Павлович
засунул скользкий мизинец в отверстие крана. Пролилась тонкая струйка, но больше не
было ничего. Эрнест Павлович поморщился, вышел из ванны, поочередно поднимая ноги, и