Page 5 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Роды начались в ту же ночь. В квартире появилась говорливая акушерка. Муки
окончились через сутки. Мальчик был без дыхания – наглотался воды. Его хлопали,
растирали, дули в рот. Он сморщился и заплакал. Акушерка не унывала, хотя у ребенка
начался кашель. Он все плакал жалобно, как котенок, не брал груди. Потом перестал
плакать и только кряхтел. А наутро третьего дня Даша потянулась к колыбели и
отдернула руку– ощупала холодное тельце. Схватила его, развернула, – на высоком
черепе его светлые и редкие волосы стояли дыбом.

Даша дико закричала. Кинулась с постели к окну: разбить, выкинуться, не жить…
«Предала, предала… Не могу, не могу!» – повторяла она. Телегин едва ее удержал,
уложил. Унес трупик. Даша сказала мужу:

– Покуда спала, к нему пришла смерть. Пойми же – у него волосики стали дыбом… Один
мучился… Я спала…

Никакими уговорами нельзя было отогнать от нее видения одинокой борьбы мальчика со
смертью.

– Хорошо, Иван, я больше не буду, – отвечала она Телегину, чтобы не слышать мужнина
рассудительного голоса, не видеть его здорового, румяного, несмотря на все лишения,
«жизнерадостного» лица.

Телегинского здоровья с излишком хватало на то, чтобы с рассвета до поздней ночи
летать в рваных калошах по городу в поисках подсобной работишки, продовольствия,
дровишек и прочего. По нескольку раз на дню он забегал домой, был необычайно
хлопотлив и внимателен.
Но именно эти нежные заботы Даше меньше всего и были нужны сейчас. Чем больше
Иван Ильич проявлял жизненной деятельности, тем безнадежнее отдалялась от него
Даша. Весь день сидела одна в холодной комнате. Хорошо, если находила дремота, –
подремлет, проведет рукой по глазам, и как будто ничего. Пойдет на кухню, вспоминая,
что Иван Ильич просил что-то сделать. Но самая пустячная работа валилась из рук. А
ноябрьский дождик стучал в окна. Шумел ветер над Петербургом. В этом холоде на
кладбище у взморья лежало мертвое тельце сына, не умевшего даже пожаловаться…
Иван Ильич понимал, что она больна душевно. Погасшего электричества было
достаточно, чтобы она приткнулась где-нибудь в углу, в кресле, закрыла голову шалью и
затихла в смертельной тоске. А надо было жить, надо жить… Он писал о Даше в Москву,
ее сестре Екатерине Дмитриевне, но письма не доходили. Катя не отвечала, или с ней
приключилось тоже что-нибудь недоброе. Трудные были времена.
Топчась за Дашиной спиной, Иван Ильич случайно наступил на коробку спичек. Сейчас
же все понял: когда погасло электричество, Даша боролась с темнотой, с тоской,
зажигая временами спички. «Ай-ай-ай, – подумал он, – бедняжка, ведь одна целый день».
Он осторожно поднял коробку, – в ней оставалось еще несколько спичек. Тогда он
принес из кухни заготовленные еще с утра дровишки, – это были тщательно
распиленные части старого гардероба. В кабинете, присев на корточки, стал разжигать
небольшую печку, обложенную кирпичом, с железной трубой – коленом через всю
комнату. Приятно запахло дымком загоревшейся лучины. Завыл ветерок в прорезях
печной дверки. Круг зыбкого света появился в потолке.

Эти самодельные печки получили впоследствии широко распространенное название
«буржуек» или «пчелок». Они честно послужили человечеству во все время военного
коммунизма. Простые – железные, на четырех ножках, с одной конфоркой, или
хитроумные, с духовым шкафом, где можно было испечь лепешки из кофейной гущи и
даже пирог с воблой, или роскошные, обложенные изразцами, содранными с камина, –
они и грели, и варили, и пекли, и напевали вековечную песню огня под вой метели.
К их горячим уголькам люди собирались, как в старые времена к очагу, грели иззябшие
руки, поджидая, когда запляшет крышка на чайнике. Вели беседы, к сожалению, никем
не записанные. Придвинув поближе изодранное кресло, профессора, обросшие
бородами, в валенках и пледах, писали удивительные книги. Прозрачные от голода
поэты сочиняли стихи о любви и революции. Кружком сидящие заговорщики, сдвинув
головы, шепотом передавали вести, одна страннее другой, фантастичнее. И много