Page 8 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Рудневым, перестал существовать. Москва была занята войсками ревкома. На другой же
день на улицах можно было видеть молодых людей в штатском, в руке – узелок, в глазах
– недоброе. Они пробирались к вокзалам – Курскому и Брянскому… И хотя на ногах у них
были военные обмотки или кавалерийские сапоги, – никто их не задерживал.

Если бы не контузия, ушел бы и Рощин. Но у него случился легкий паралич, затем
слепота (временная), затем какая-то чертовщина с сердцем. Он все ждал – вот-вот
подойдут войска из ставки и начнут бить шестидюймовыми с Воробьевых гор по Кремлю.
Но революция только еще начинала углубляться в народные толщи. Катя уговорила
мужа уехать, забыть на время о большевиках, о немцах. А там будет видно.

Вадим Петрович подчинился. Сидел в Самаре, не выходя из докторской квартиры. Ел,
спал. Но – забыть! Разворачивая каждое утро «Вестник Самарского Совета»,
печатающийся на оберточной бумаге, стискивал челюсти. Каждая строчка полосовала,
как хлыст.
«…Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов призывает крестьян, рабочих и
солдат Германии и Австро-Венгрии дать беспощадный отпор империалистическим
требованиям своих правительств… Призывает солдат, крестьян и рабочих Франции,
Англии и Италии заставить свои кровавые правительства немедленно заключить
честный демократический мир всех народов… Долой империалистическую войну! Да
здравствует братство трудящихся всех стран!»

– Забыть! Катя, Катя! Тут нужно забыть себя. Забыть тысячелетнее прошлое. Былое
величие… Еще века не прошло, когда Россия диктовала свою волю Европе… Что же, – и
все это смиренно положить к ногам немцев? Диктатура пролетариата! Слова-то какие!
Глупость! Ох, глупость российская… А мужичок? Ох, мужичок! Заплатит он горько за
свои дела…

– Нет, Дмитрий Степанович, – отвечал Рощин на пространные рассуждения доктора за
чайным столом, – в России еще найдутся силы… Мы еще не выдохлись… Мы не навоз для
ваших немцев… Поборемся! Отстоим Россию! И накажем… Накажем жестоко… Дайте
срок…
Катя, третья собеседница за самоваром, понимала из всех этих споров только одно, что
любимый человек, Рощин, несчастен и страдает, как на медленной пытке. Коротко
стриженная, круглая голова его подернулась серебром. Худое лицо с ввалившимися
темными глазами было точно обугленное. Когда он говорил, сжимая тяжелые руки на
рваной клеенке стола: «Мы отомстим! Мы накажем!» – Кате представлялось только, что
вот он пришел домой, обиженный, обессиленный, замученный, и грозит кому-то:
«Погоди ты там, ужо с тобой расправимся…» Кому, на самом деле, мог отомстить Рощин
– нежный, деликатный, смертельно уставший? Не этим же оборванным русским
солдатам, выпрашивающим на студеных улицах хлеба и папирос?.. Катя осторожно
садилась рядом с мужем и гладила его руку. Ее заливала нежность и жалость к нему.
Она не могла ощущать зла: ощутив его к кому-нибудь, она осудила бы прежде всего себя.
Она ничего не понимала в происходящем! Революция представлялась ей грозовой
ночью, опустившейся на Россию. Она боялась некоторых слов: например, совдеп казался
ей свирепым словом, ревком – страшным, как рев быка, просунувшего кудрявую морду
сквозь плетень в сад, где стояла маленькая Катя (было такое происшествие в детстве).
Когда она разворачивала коричневый газетный лист и читала: «Французский
империализм с его мрачными захватными планами и хищническими союзами…» – ей
представлялся тихий в голубоватой летней мгле Париж, запах ванили и грусти,
журчащие ручейки вдоль тротуаров, вспоминала о незнакомом старом человеке,
который ходил за Катей повсюду и за день до смерти заговорил с ней на скамейке в саду:
«Вы не должны меня бояться, у меня грудная жаба, я старик. Со мной случилось
большое несчастье, – я вас полюбил. О, какое милое, какое милое ваше лицо…» «Ну,
какие же они империалисты», – думала Катя.

Зима кончалась. По городу ходили слухи один другого удивительнее. Говорили, что
англичане и французы тайно мирятся с немцами, с тем чтобы общими силами двинуться
на Россию. Рассказывали о легендарных победах генерала Корнилова, который с
горсточкой офицеров разбивает многотысячные отряды Красной гвардии, берет
станицы, отдает их за ненадобностью и к лету готовит генеральное наступление на
Москву.