Page 9 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

– Ах, Катя, – говорил Рощин, – ведь я сижу в тепле, а там дерутся… Нельзя, нельзя…
Четвертого февраля мимо окон докторской квартиры пошли толпы народа с флагами и
лозунгами. Падал крупный снег, поднималась метель, медные трубы ревели
«Интернационал». Шумно ввалился в столовую доктор в шапке и шубе, засыпанный
снегом.
– Господа, мир с немцами!
Рощин молча взглянул на ерническое, широкое, мокрое, самодовольно ухмыляющееся
лицо доктора и подошел к окошку. Там за сплошной пеленой бурана шли бесчисленные
толпы – в обнимку, кучами, крича и смеясь: шинели, шинели, полушубки, бабы,
мальчишки, – валила серая, коренная Русь. Откуда взялось их столько?
Серебряный затылок Рощина, напряженный и недоумевающий, ушел в плечи. Катя
щекой коснулась его плеча. За высоким окном проходила непонятная ей жизнь.

– Смотри, Вадим, – сказала она, – какие радостные лица… Неужели это конец войне? Не
верится, – какое счастье…

Рощин отстранился от нее, сжал за спиной руки, разрез рта его был жесток.

– Рано обрадовались…

В небольшой сводчатой комнате сидело за столом пять человек – в помятых пиджаках, в
солдатских суконных рубахах. Их лица были темны от бессонницы. На прожженном
сукне, покрывавшем стол, среди бумаг, окурков и кусков хлеба, стояли чайные стаканы и
телефонные аппараты. Иногда дверь отворялась в длинный, гудящий народом коридор,
входил широкоплечий, в ременном снаряжении, военный, приносил бумаги для подписи.
Председательствующий, пятый за столом, небольшого роста человек, в сером куцем
пиджаке, сидел в кресле, слишком высоком по его росту, и, казалось, дремал. Левая рука
его лежала на лбу, прикрывая глаза и нос; был виден только прямой рот с жесткими
усиками и небритая щека с двигающимся мускулом. Только тот, кто близко знал его, мог
заметить, что в щель между пальцами, устало прикрывшими лицо его, глядит острый,
лукавый глаз на докладчика, отмечает игру лиц собеседников.

Почти непрерывно звонили телефоны. Тот же широкоплечий в ремнях снимал трубки,
говорил вполголоса, отрывисто: «Совнарком. Совещание. Нельзя…» Время от времени
кто-то наваливался на дверь из коридора, крутилась медная ручка. За окнами бушевал
ветер со взморья, бил в стекла крупой и дождем.
Докладчик кончил. Сидящие – кто опустил голову, кто обхватил ее руками.
Председательствующий передвинул ладонь выше на голый череп и написал записочку,
подчеркнув одно слово три раза, так что перо вонзилось в бумагу. Перебросил записочку
третьему слева, худощавому, с черными усами, со стоячими волосами.
Третий слева прочел, усмехнулся в усы, написал на той же записке ответ…

Председательствующий не спеша, глядя на окно, где бушевала метель, изорвал
записочку в мелкие клочки.

– Армии нет, продовольствия нет, докладчик прав, мы мечемся в пустоте, – проговорил
он глуховатым голосом. – Немцы наступают и будут наступать. Докладчик прав…
– Но это конец? Какой же выход? Капитулировать? Уходить в подполье? – перебили
голоса.
– Какой выход? – Он сощурился. – Драться. Драться жестоко. Разбить немцев. А если
сейчас не разобьем, – отступим в Москву. Немцы возьмут Москву, – отступим на Урал.
Создадим Урало-Кузнецкую республику. Там – уголь, железо и боевой пролетариат.
Эвакуируем туда питерских рабочих. Разлюбезное дело. А придет нужда – будем
отступать хоть до Камчатки. Одно, одно надо помнить: сохранить цвет рабочего класса,
не дать его вырезать. И мы снова займем Москву и Питер… На Западе еще двадцать раз