Page 55 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Все станции, от Тихорецкой до Батайска, были забиты огромными запасами военных
материалов для готовящегося контрнаступления красных на Ростов. Генералы Марков,
Богаевский и Эрдели тремя колоннами бросились в ближайший тыл красных, на
станциях Крыловская, Сосыка и Ново-Леушковская разбили эшелоны, взорвали
бронепоезда и с огромной добычей ушли назад, в степь. Наступление Красной Армии на
немцев было сорвано.
Вывихнутое плечо, ничтожные царапины, полученные в боях, зажили. Рощин окреп,
обгорел и за последние дни в тихой станице отъелся.
Задача, мучившая его, как душевная болезнь, с самой Москвы – отомстить большевикам
за позор, – была выполнена. Он мстил. Во всяком случае, он помнил одну минуту…
Подбежал к железнодорожной насыпи… Была победа… Дрожали колени, било в виски.
Он снял мягкую фуражку и вытер ею штык. Сделал это невольно, как старый солдат,
берегущий чистоту оружия. У него не было прежней сумасшедшей ненависти –
свинцовых обручей на черепе, крови, бросающейся в глаза. Он просто – настиг врага,
вонзил лезвие и вытер его: значит, был прав, прав? Прояснившийся ум силится понять, –
прав он? Да? Прав? Так почему же он спрашивает самого себя об этом?
Был воскресный день. Шла обедня в станичной церкви. Рощин опоздал, потолкался на
паперти среди свежевыбритых затылков и побрел за церковь на старое кладбище.
Походил по траве, где цвели одуванчики, сорвал травинку и, кусая ее, сел на холмик.
Вадим Петрович был честным и – как говорила Катя – добрым человеком.

Из полуоткрытого, заросшего паутиной окна доносилось пение детских голосов, и густые
возгласы дьякона казались такими гневными и беспощадными, что – вот-вот – сейчас
испугаются детские голоса, вспорхнут, улетят. Невольно мысли Вадима Петровича
заблуждали по прошлому, словно ища светлое, самое безгрешное…

Он просыпается от радости. За чистым высоким окном – весеннее небо, темно-синее, –
такого неба он не видел с тех пор никогда. Слышно, как шумят деревья в саду. На стуле
у деревянной кроватки лежит новая сатинетовая рубашка – голубая в горошек. От нее
пахнет воскресеньем. Он думает о том, что будет делать весь долгий день и с кем
встретится, – это так заманчиво и радостно, что хочется еще полежать… Он глядит на
обои, где повторяются: китайский домик с загнутой крышей, крутой мостик и два
китайца под зонтиками, а третий китаец, в шляпе, похожей на абажур, ловит с мостика
рыбу. Добрые, смешные китайцы, как им хорошо живется в домике у ручья… Из
коридора слышен голос матери: «Вадим, ты скоро? Я уже готова…» И этот милый,
покойный голос раздается по всей его жизни благополучием и счастьем… В рубашке
горошком он стоит около матери. Она в нарядном шелковом платье. Целует его,
вынимает из своих волос гребень и причесывает ему голову: «Ну, вот, теперь хорошо.
Поедем…» Спускаясь по широкой лестнице, она раскрывает зонт. На подметенной
площадке, со следами метлы на земле, едва стоит нетерпеливая тройка рыжих: левая
пристяжная балует, солидный коренник нарыл яму копытом. Кучер, сытый и довольный,
в малиновых рукавах, в бархатной безрукавке, оборачивает пугачевскую бороду, говорит:
«С праздничком». Матушка удобно усаживается в коляску, нагретую солнцем. Вадим
прижимается к матери от счастья и предчувствия – как сейчас засвистит ветер в ушах,
полетят навстречу деревья. Тройка мчится, огибая усадьбу. Вот и широкая улица села, –
степенно кланяющиеся мужики, раскудахтавшиеся куры, выбегающие из-под колес.
Белая ограда церкви, зеленый луг, мелко распустившиеся березки, под ними
покосившиеся кресты, холмики… Паперть с нищими… Знакомый запах ладана…

Церковь эта и березы стоят и посейчас там. Вадим Петрович как будто видит их зеленое
кружево на синеве… Под одной – пятой от церковного угла – давно уж лежит матушка,
холмик над ней обнесен оградой. Года три тому назад старый дьячок писал Вадиму
Петровичу, что ограда поломана, деревянный крест сгнил… И только сейчас с ужасным
раскаянием он вспомнил, что так и не ответил на письмо.

Милое лицо, добрые руки, голос, будивший его утром и наполнявший счастьем на весь
день… Любовь к каждому волосочку, каждой царапинке на его теле… Боже мой, – какое
бы ни было у него горе – он знал, оно всегда потонет в ее любви. Все это легло с немым
лицом под холмик в березовой тени, распалось землей…
Вадим Петрович положил локти на колени, закрыл лицо руками.