Page 60 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

стали смеяться. Пошли разные шутки про похождения буржуев, начались споры, но чуть
кто из нас ощетинится, хозяин глушит его водкой: чайный стакан, – из другой посуды не
пили… Начали откупоривать шампанское, и мы винтовки поставили в уголок…
«Чертогонов, думаю, ты ли это ходишь по залую, цепляешься за столбы?» Песни начали
петь хором. А к вечеру поставили на крыльце пулемет, чтобы никто посторонний не
вломился. Полтора суток пили. Отыгрался я за всю мою бессловесную жизнь. Но все-
таки Рябинкин нас обманул, – ах, дошлый купец!.. Покуда мы гуляли, он успел, –
горничная ему помогала, – все бриллианты, золото, валюту, разные стоящие вещицы
переправить в надежное место… Реквизировали мы одни стены да обстановку… Уж как с
нами прощался Рябинкин, с похмелья, конечно: «Дорогие товарищи, берите, берите все,
мне ничего не жалко, из народа я вышел, в народ и вернусь…» И в тот же день скрылся
за границу. А меня – в Чеку. Я им: «Виноват, расстреливайте». За бессознательность
только не расстреляли. А я и сейчас рад, что погулял… Есть что вспомнить…

– Много злодеев среди буржуев, но и среди нас не мало, – проговорил кто-то сидевший за
дымом. В его сторону посмотрели. Тот, кто спрашивал махорку у Телегина, сказал:

– Раз уж кровь переступили в четырнадцатом году, народ теперь ничем не остановишь…
– Я не про то, – повторил голос из-за дыма. – Враг – враг, кровь – кровь… А я – про
злодеев.
– А сам-то ты кто?

– Я-то? Я и есть злодей, – ответил голос тихо. Тогда все замолчали, стали глядеть на угли
в догоревшем костре. Холодок пробежал по спине Телегина. Ночь была свежа. Кое-кто у
костра поворочался и лег, положив шапку под щеку.

Телегин поднялся, потянулся, расправляясь. Теперь, когда дым сошел, можно было
видеть по ту сторону огня сидевшего, поджав ноги, злодея. Он кусал стебелек полыни.
Угли освещали его худое, со светлым и редким пушком, почти женственно мягкое,
длинное лицо. На затылке – заношенный картуз, на узких плечах – солдатская шинель.
Он был по пояс голый. Рубашка, в которой он, должно быть, искал, – лежала подле него.
Заметив, что на него смотрят, он медленно поднял голову и улыбнулся медленно, по-
детски.

Телегин узнал – это был боец из его роты. Мишка Соломин, из-под Ельца, из
пригородных крестьян, взят был как доброволец еще в Красную гвардию и попал на
Северный Кавказ из армии Сиверса.

Он только на секунду встретился взором с Телегиным и сейчас же опустил глаза, будто
от смущения, и тут только Иван Ильич вспомнил, что Мишка Соломин славился в роте
как сочинитель стихов и безобразный пьяница, хотя пьяным видали его редко. Ленивым
движением плеча он сбросил шинель и стал надевать рубашку. Иван Ильич полез по
насыпи к классному вагону, где бессонно в одном окошке у командира полка, Сергея
Сергеевича Сапожкова, горела керосиновая лампа. Отсюда, с насыпи, были яснее видны
звезды и внизу, на земле, – красноватые точки догорающих костров.

– Кипяток есть, иди, Телегин, – сказал Сапожков, высовываясь с кривой трубкой в зубах в
окошко.
Керосиновая лампа, пристроенная на боковой стене, тускло освещала ободранное купе
второго класса, висящее на крючках оружие, книги, разбросанные повсюду, военные
карты. Сергей Сергеевич Сапожков, в грязной бязевой рубашке и подтяжках, обернулся
к вошедшему Телегину:
– Спирту хочешь?

Иван Ильич сел на койку. В открытое окно вместе с ночной свежестью долетало
бульканье перепела. Пробухали спотыкающиеся шаги красноармейца, вылезшего
спросонок из теплушки за надобностью. Тихо тренькала балалайка. Где-то совсем близко
загорланил петух, – был уже первый час ночи.
– Это как так – петух? – спросил Сапожков, кончая возиться с чайником.

Глаза его были красны, и румяные пятна проступали на худом лице… Он пошарил