Page 80 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

собачьи вертел головой, огрызался, – видно, что страшно умирать.
Толпа напирала на него. Особенно женщины выкрикивали неистовые слова. Многие
размахивали зонтиками, палками, стиснутыми кулаками… Тут же на ступеньках крыльца
отставной генерал силился всех перекричать, махая на большевика лиловыми руками.
Огромная фуражка поползла по его плеши, под дряблой шеей мотался орден.
– Решительнее, господа… Это комиссар… Без пощады… У меня у самого сын красный…
Такое горе… Прошу, господа, найдите, приведите ко мне моего сына… Здесь же при всех
убью. Убью моего сына… И с этим не должно быть никакой пощады…
«В данном случае вмешательство бесполезно», – взволнованно подумал Дмитрий
Степанович и, отойдя, оглянулся… Крики затихли… Там, где только что стоял раненый
комиссар, взмахивали трости и зонтики… Стало совсем тихо, слышались только удары.
Отставной генерал глядел с крыльца вниз, слабо, как дирижер, помахивая рукой над
сползшей на нос фуражкой.
Дмитрия Степановича догнал нотариус Мишин. Он был в грязном балахоне, застегнутом
до шеи, лицо опухшее, в пенсне не хватало стеклышка.
– Убили… Заколотили зонтами… Ужасно – эти самосуды… Ах, доктор, а говорят, что
делается сейчас на берегу Самарки – ужасно…

– В таком случае идем туда… Вы знаете – я в правительстве…

– Знаю, радуюсь…
Именем правительства Дмитрий Степанович остановил офицерский отряд в шесть
человек и потребовал сопровождать себя до берега, где происходили нежелательные
эксцессы. Теперь уже повсюду на перекрестках стояли чешские патрули. Нарядные
женщины украшали их цветами, тут же обучали русскому языку, звонко смеялись,
стараясь, чтобы иностранцам нравились и женщины, и город, и вообще Россия, которая
опротивела чехам за годы плена хуже горькой редьки.

На грязном берегу Самарки добровольцы кончали с остатками красных, бежавших из
слободы. Дмитрий Степанович пришел туда слишком поздно. Красные, успевшие еще
перебежать через деревянный мост, переплывшие наискосок Самарку, садились на
баржи и пароходы и уходили вверх по Волге. На берегу в ленивой волне лежало
несколько трупов. Многие сотни мертвецов уже уплыли в Волгу.

На перевернутой гнилой лодке сидел Говядин, рукав его был перевязан трехцветной
лентой. Мочальные волосы мокры от пота. Глаза, совсем белые, точками зрачков
глядели на солнечную реку. Дмитрий Степанович, подойдя к нему, окликнул строго:

– Господин помощник начальника милиции, мне было сообщено, что здесь происходят
нежелательные эксцессы… Воля правительства, чтобы…

Доктор не договорил, увидев в руках Говядина дубовый кол с прилипшей кровью и
волосами. Говядин прошипел шерстяным голосом, беззвучно:
– Вон еще один плывет…

Он вяло слез с лодки и подошел к самой воде, глядя на стриженую голову, медленно
плывущую наискосок течения. Человек пять парней с кольями подошло к Говядину.
Тогда Дмитрий Степанович вернулся к своим офицерам, пившим баварский квас у
расторопного квасника в опрятном фартуке, непонятно по какой бойкости уже
успевшего выехать с тележкой. Доктор обратился к офицерам с речью о прекращении
излишней жестокости. Он указал на Говядина и на плывущую голову. Давешний
длинноногий ротмистр в снежном кителе шевельнул белыми от квасной пены усами,
поднял винтовку и выстрелил. Голова ушла под воду.
Тогда Дмитрий Степанович, чувствуя, что он все-таки сделал все, что от него зависело,
вернулся в город. Надо было не опоздать на первое заседание правительства. Доктор
пыхтел, поднимаясь в гору, пылил башмаками. Пульс был не менее ста двадцати. Перед
взором его развертывались головокружительные перспективы: поход на Москву,
малиновый звон сорока сороков, – черт его знает, быть может, даже и кресло