Page 26 - Три товарища

ром, видите ли, и вкус — вещи, почти не связанные между собой. Это уже не просто
напиток, а, так сказать, друг. Друг, с которым все становится легче. Друг, изменяющий
мир. Поэтому, собственно, и пьют… — Я отодвинул бокал в сторону. — Так заказать вам
все-таки еще один мартини?

— Лучше ром, — сказала она. — Хочется и мне хоть разок попробовать его.
— Хорошо, — ответили. — Только не этот. Для начала он слишком крепок. Принеси нам
коктейль «Баккарди», — крикнул я Фреду.

Фред принес заказ, добавив к нему тарелку с соленым миндалем и жареными
кофейными зернами.

— Оставь здесь всю бутылку, — сказал я.
Постепенно все стало доступным, все озарилось ярким блеском. Исчезла неуверенность,
слова возникали сами собой, и я уже не так внимательно следил за тем, что говорю. Я
продолжал пить и чувствовал, как на меня накатывается огромная и нежная волна, как
она подхватывает меня, как этот пустой сумеречный час наполняется образами, как над
равнодушными и серыми пространствами бытия призрачной и безмолвной вереницей
опять воспарили и потянулись вдаль мечты. Стены бара раздвинулись, и вдруг бар
перестал существовать, а вместо него возник какой-то уголок мира, какое-то
пристанище, полутемное укрытие, где притаились мы, непостижимо сведенные воедино,
занесенные сюда смутным ветром времени. Съежившись, девушка сидела на своем
стуле, чужая и таинственная, будто ее прибило сюда с другой стороны жизни. Я слышал
свои слова, но мне казалось, что это уже не я, что говорит кто-то другой, человек,
которым я хотел бы быть. Мои слова становились неточными, они смещались по смыслу,
врывались в пестрые сферы, ничуть не похожие на те, в которых происходили маленькие
события моей жизни. Я понимал, что слова мои — неправда, что они перешли в
фантазию и ложь, но это меня не тревожило, ибо правда была бесцветной, она никого не
утешала, а истинной жизнью были только чувства и отблески мечты…
Медная обшивка полыхала отраженными огнями. Время от времени Валентин поднимал
свою рюмку и бормотал себе под нос какую-то дату. За окнами приглушенно плескалась
улица, оглашаемая сигналами клаксонов, похожими на крики хищных птиц. Когда
открывалась дверь, улица внезапно становилась шумливой и скандальной, словно
крикливая и завистливая старуха.
Я проводил Патрицию Хольман до ее дома. Уже было темно. Обратно я шел медленным
шагом. Вдруг я почувствовал себя одиноким и опустошенным. Сеялся мелкий дождь. Я
остановился перед какой-то витриной и лишь теперь почувствовал, что перепил. Хоть я и
не качался, но это ощущение было совершенно отчетливым.
Мне стало очень жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. Проклятие!
Неужто эти капли опять опрокинули меня! Чего я ей только не наболтал! Я даже не
решался поточнее разобраться во всем. Да и не помнил я ничего, и это было самым
страшным. Теперь, когда я стоял один на холодной улице и мимо с грохотом
проносились автобусы, все выглядело совсем по-иному, чем в полумраке бара. Я
проклинал себя. Хорошее же впечатление произвел я на эту девушку! Уж она-то,
конечно, все заметила. Сама почти ничего не пила. А при прощании так странно
посмотрела на меня…
О, Господи!.. Я круто повернулся и столкнулся с проходившим мимо толстеньким
коротышом.
— Это еще что! — злобно рявкнул я.
— Протри глаза, чучело гороховое! — огрызнулся толстяк.

Я вытаращился на него.

— Людей ты, что ли, не видел? — тявкнул он.
Я словно только этого и ждал.

— Людей-то я видел, — сказал я, — но разгуливающую пивную бочку вижу впервые.