Page 56 - Мы

56

тусклее…
Вдруг сзади торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко отскакивающий
от потолка, от стен, – и она, летучая, слегка запыхавшаяся от бега, дышит ртом.
– Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты-ты…
Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь – и… Как рассказать то,
что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд, когда ее губы касаются моих?
Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе выметающий вихрь? Да, да, в душе –
смейтесь, если хотите.
Она с усилием, медленно подымает веки – и с трудом, медленно слова:
– Нет, довольно… после: сейчас – пойдем.
Дверь открылась. Ступени – стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам, свист, свет…

С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось – и тем
не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове
как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни – рядом,
кучей, одно за другим…
Я помню – первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне ясно:
пока я там, в коридорах, ждал – они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену –
и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего мира город.
Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I. Она засмеялась:
– Да нет же! Просто мы вышли за Зеленую Стену…
Тогда я раскрыл глаза – и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор
не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное
мутным стеклом Стены.
Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности
мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна,
от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, – в самое небо;
как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это
карачится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я
прикован, я не могу ни шагу – потому что под ногами не плоскость – понимаете,
не плоскость, – а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.
Я был оглушен всем этим, я захлебнулся – это, может быть, самое подходящее слово.
Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся сук.
– Ничего, ничего! Это только сначала, это пройдет. Смелее!
Рядом с I – на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то тончайший,
вырезанный из бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я помню: доктор – нет, нет,
я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом
тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья,
стволы, крылья, листья, свист…
И – деревья разбежались, яркая поляна, на поляне – люди… или уж я не знаю как:
может быть, правильней – существа.
Тут самое трудное. Потому что это выходило из всяких пределов вероятия. И мне
теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы не поверил – даже ей.
Возможно, что завтра я и не буду верить и самому себе – вот этой своей записи.
На поляне вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста –
четыреста… человек – пусть – «человек», мне трудно говорить иначе. Как на трибунах
из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я
сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда – и среди юниф,
совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые
люди – по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой
блестящей шерстью – вроде той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле
в Доисторическом Музее. Но у самок были лица точно такие – да, да, точно такие же, –