Page 82 - Мы

82

Теперь я увидел: синий дымок – это от папиросы. Она поднесла к губам, втянула,
жадно проглотила дым – так же, как я воду, и сказала:
– Не надо. Молчи. Все равно – ты видишь: я все-таки пришла. Там, внизу, – меня ждут.
И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты…
Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в стене
кнопка, и ее трудно достать) – и мне запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись
от пола две его ножки. Потом упали шторы.
Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье – медленный, нежный, теплый,
обволакивающий все яд…
И вдруг… Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон – вдруг что-то прокололо,
вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты… Так сейчас: на полу в ее комнате
затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры… Во мне они –
сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я
стиснул ее так, что она от боли вскрикнула…
Еще одна минута – из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке – закинутая
назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время
неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас –
не надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее – все ярче синие пятна от моих пальцев…
Она сказала (не открывая глаз – это я заметил):
– Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?
– Да, правда.
И тогда глаза распахнулись – и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело,
стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.
Я рассказал ей все. И только – не знаю почему… нет, неправда, знаю – только об одном
промолчал – о том, что Он говорил в самом конце, о том, что я им был нужен только…
Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки,
белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.
Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно – поставил стакан
на стол и спросил:
– Ты за этим и приходила – потому что тебе нужно было узнать?
Из зеркала на меня – острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятых вверх,
к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не сказала.
Не нужно. Я знаю.
Проститься с ней? Я двинул свои – чужие – ноги, задел стул – он упал ничком,
мертвый, как там – у нее в комнате. Губы у нее были холодные – когда-то такой же
холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
А когда ушла – я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой –
Я не могу больше писать – я не хочу больше!

Запись 39‑ я

Конспект:
Конец

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро,
колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено –
и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя, – но, может быть, только
тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.
На западе ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня горела
и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра, когда тьма уже
втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли…
Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе –
еще со вчерашнего – стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал: мне надо было