Page 15 - Архипелаг ГУЛаг

где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье; в том,
что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки), —я
чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный и среди вольных, хотя бока мои
уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных,
уши слышали истину, рот отведал баланды — почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю
обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?
Я молчал в польском городе Бродницы—но, может быть, там не понимают по–русски?
Я ни слова не крикнул на улицах Белостока — но, может быть, поляков это всё не касается?
Я ни звука не проронил на станции Волковыск — но она была малолюдна. Я как ни в чём не
бывало гулял с этими разбойниками по минскому перрону — но вокзал ещё разорён. А
теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро
Белорусского–радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя
параллельными эскалаторами поднимаются густо уставленные москвичи. Они, кажется, все
смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания — тянутся, тянутся
под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины— так что ж я молчу??!..
А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует
собой.
Одни ещё надеются на благополучный исход и криком своим боятся его нарушить
(ведь к нам не поступают вести из потустороннего мира, мы же не знаем, что с самого мига
взятия наша судьба уже решена почти по худшему варианту и ухудшить её нельзя). Другие
ещё не дозрели до тех понятий, которые слагаются в крик к толпе. Ведь это только у
революционера его лозунги на губах и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного, ни в
чём не замешанного обывателя? Он просто не знает, что ему кричать. И наконец, ещё есть
разряд людей, у которых грудь слишком переполнена, глаза слишком много видели, чтобы
можно было выплеснуть это озеро в нескольких бессвязных выкриках.
А я — я молчу ещё по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших
ступеньки двух эскалаторов, мне всё равно мало — мало! Тут мой вопль услышат двести,
дважды двести человек — а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что
когда–нибудь закричу я двумстам миллионам…
А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.
И ещё я в Охотном ряду смолчу. Не крикну около «Метрополя».
Не взмахну руками на Голгофе кой Лубянской площади…

* * *

У меня был, наверно, самый лёгкий вид ареста, какой только можно себе представить.
Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни.
Дряблым европейским февралём он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому
морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас, — и лишил только привычного
дивизиона да картины трёх последних месяцев войны.
Комбриг вызвал меня на командный пункт, спросил зачем–то мой пистолет, я отдал, не
подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряжённой неподвижной в углу офицерской
свиты выбежали двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и,
четырьмя руками одновременно хватаясь за звёздочку на шапке, за погоны, за ремень, за
полевую сумку, драматически закричали:
— Вы — арестованы!!
И, обожжённый и проколотый от головы к пяткам, я не нашёлся ничего умней, как:
— Я? За что?!..
Хотя на этот вопрос не бывает ответа, но вот удивительно — я его получил! Это стоит
упомянуть потому, что уж слишком непохоже на наш обычай. Едва смершевцы кончили
меня потрошить, вместе с сумкой отобрали мои политические письменные размышления и,
угнетаемые дрожанием стёкол от немецких разрывов, подталкивали меня скорей к выходу —