Page 267 - Архипелаг ГУЛаг

камерах же старых параши были, но—древние, маленькие, и теперь пришлось их
благоразумно вынести, потому что для нового пополнения они стали ничто. Так, если
Минусинская тюрьма была издавна выстроена на 500 человек (Владимир Ильич не побывал
в ней, он ехал вольно), а теперь в неё поместили 10 тысяч, — то, значит, и каждая параша
должна была увеличиться в 20 раз! Но она не увеличилась…
Наши русские перья пишут вкрупне, у нас пережито уймища, а не описано и не названо
почти ничего, но для западных авторов с их рассматриванием в лупу клеточки бытия, со
взбалтыванием аптечного пузырька в снопе проектора — ведь это эпопея, это ещё десять
томов «Поисков утраченного времени»: рассказать о смятении человеческого духа, когда в
камере двадцатикратное переполнение, а параши нет, а на оправку водят в сутки раз!
Конечно, тут много фактуры, им неизвестной: они не найдут выхода мочиться в брезентовый
капюшон и совсем уж не поймут совета соседа мочиться в сапог! — а между тем это совет
многоопытной мудрости и никак не означает порчи сапога и не низводит сапог до ведра. Это
значит: сапог надо снять, опрокинуть, теперь завернуть голенище наружу — и вот образуется
кругожелобчатая, такая желанная ёмкость! Но зато сколькими психологическими извивами
западные авторы обогатили бы свою литературу (без всякого риска банально повторить
прославленных мастеров), если бы только знали распорядок той же Минусинской тюрьмы:
для получения пищи выдана одна миска на четверых, а питьевой воды наливают кружку на
человека в день (кружки есть). И вот один из четверых управился использовать общую миску
для облегчения внутреннего давления, но перед обедом отказывается отдать свой запас воды
на мытьё этой миски. Что за конфликт! Какое столкновение четырёх характеров! какие
нюансы! (И я не шучу. Вот так–то и обнажается дно человека. Только русскому перу недосуг
это описывать, и русскому глазу читать это некогда. Я не шучу, потому что только врачи
скажут, как месяцы в такой камере на всю жизнь губят здоровье человека, хотя б его даже не
расстреляли при Ежове и реабилитировали при Хрущёве.)
Ну вот, а мы–то мечтали отдохнуть и размяться в порту! Несколько суток зажатые и
скрюченные в купе вагон–зака — как мы мечтали о пересылке! Что здесь мы потянемся,
распрямимся. Что здесь мы неторопливо будем ходить на оправку. Что здесь мы вволю
попьём и водицы и кипяточку. Что здесь не заставят нас выкупать у конвоя свою же пайку
своими вещами. Что здесь нас накормят горячим приварком. И наконец, что в баньку сведут,
мы окатимся горяченьким, перестанем чесаться. И в воронке нам бока околачивало, швыряло
от борта к борту, и кричали на нас: «Взяц–ца под руки!», «Взяц–ца за пятки!» — а мы
подбодрялись: ничего–ничего, скоро на пересылку! вот уж там–то…
А здесь если что по нашим грёзам и сбудется, так всё равно чем–нибудь обгажено.
Что ждёт нас в бане? Этого никогда не узнаешь. Вдруг начинают стричь наголо
женщин (Красная Пресня, 1950, ноябрь). Или нас, череду голых мужчин, пускают под
стрижку одним парикмахершам. В вологодской парной дородная тётя Мотя кричит:
«Становись, мужики!» — и всю шеренгу обдаёт из трубы паром. А Иркутская пересылка
спорит: природе больше соответствует, чтобы вся обслуга в бане была мужская, и женщинам
между ногами промазывал бы санитарным квачом — мужик. Или на Новосибирской
пересылке зимой в холодной мыльной из кранов идёт одна холодная вода; арестанты
решаются требовать начальство; приходит капитан, подставляет, не брезгуя, руку под кран:
«А я говорю, что вода — горячая, понятно?» Уже надоело рассказывать, что бывают бани и
вовсе без воды; что в прожарке сгорают вещи, что после бани заставляют бежать босиком и
голому по снегу за вещами (контрразведка 2–го Белорусского фронта в Бродницах, 1945, сам
бегал).
С первых же шагов по пересылке ты замечаешь, что тут тобой будут владеть не
надзиратели, не погоны и мундиры, которые всё–таки нет–нет да держатся же какого–то
писаного закона. Тут владеют вами—придурки пересылки. Тот хмурый банщик, который
придёт за вашим этапом: «Ну, пошли мыться, господа фашисты!»; и тот нарядчик с
фанерной дощечкой, который глазами по нашему строю рыщет и подгоняет; и тот выбритый,
но с чубиком воспитатель, который газеткой скрученной себя по ноге постукивает, а сам