Page 268 - Архипелаг ГУЛаг

косится на ваши мешки; и ещё другие неизвестные вам пересылочные придурки, которые
рентгеновскими глазищами так и простегают ваши чемоданы, — до чего ж они друг на друга
похожи! и где вы уже всех их видели на вашем коротком этапном пути? — не таких
чистеньких, не таких приумытых, но таких же скотин мордатых с безжалостным оскалом?
Ба–а–а! Да это же опять блатные! Это же опять воспетые утёсовские урки! Это же
опять Женька–Жоголь, Серёга–Зверь и Димка–Кишке ня, только они уже не за решёткой,
умылись, оделись в доверенных лиц государства и с понтом 158 наблюдают за
дисциплиной — уже нашей. Если с воображением всматриваться в эти морды, то можно
даже представить, что они — русского нашего корня, когда–то были деревенские ребята, и
отцы их звались Климы, Прохоры, Гурии, и у них даже устройство на нас похожее: две
ноздри, два радужных ободочка в глазах, розовый язык, чтобы заглатывать пищу и
выговаривать некоторые русские звуки, только складываемые в совсем новые слова.
Всякий начальник пересылки догадывается до этого: за все штатные работы зарплату
можно платить родственникам, сидящим дома, или делить между тюремным начальством. А
из социально–близких — только свистни, сколько угодно охотников исполнять эту работу за
то одно, что они на пересылке зачалятся, не поедут в шахты, в рудники, в тайгу. Все эти
нарядчики, писари, бухгалтеры, воспитатели, банщики, парикмахеры, кладовщики, повара,
посудомои, прачки, портные по починке белья — это вечно–пересыльные, они получают
тюремный паёк и числятся в камерах, остальной приварок и прижарок они и без начальства
выловят из общего котла или из сидоров пересылаемых зэков. Все эти пересылочные
придурки основательно считают, что ни в каком лагере им не будет лучше. Мы приходим к
ним ещё недощупанными, и они дурят нас всласть. Они нас здесь и обыскивают вместо
надзирателей, а перед обыском предлагают сдавать деньги на хранение, и серьёзно пишут
какой–то список — и только мы и видели этот список вместе с денежками! — «Мы деньги
сдавали!» — «Кому?» — удивляется пришедший офицер. — «Да вот тут был какой–то!» —
«Кто ж именно?» Придурки не видели… — «Зачем же вы ему сдавали?» — «Мы
думали…» — «Индюк думал! Меньше думать надо!» Всё. — Они предлагают нам оставить
вещи в предбаннике: «Да никто у вас не возьмёт! кому они нужны!» Мы оставляем, да ведь в
баню же и не пронесёшь. Вернулись: джемперов нет, рукавиц меховых нет. «А какой
джемпер был?» — «Серенький…» — «Ну, значит мыться пошёл!» — Они и честно берут у
нас вещи: за то, чтоб чемодан взять в каптёрку на хранение; за то, чтоб нас тиснуть в камеру
без блатных; за то, чтоб скорей отправить на этап; за то, чтоб дольше не отправлять. Они
только не грабят нас прямо.
«Так это же не блатные! — разъясняют нам знатоки среди нас. — Это — суки, которые
служить пошли. Это — враги честных воров. А честные воры — те в камерах сидят». Но до
нашего кроличьего понимания это как–то туго доходит. Ухватки те же, татуировка та же.
Может они и враги тех, да ведь и нам не друзья, вот что…
А тем временем посадили нас во дворе под самые окна камер. На окнах намордники, не
заглянешь, но оттуда хрипло–доброжелательно нам советуют: «Мужички! Тут порядок
такой: отбирают на шмоне всё сыпучее — чай, табак. У кого есть—пуляйте сюда, нам в окно,
мы потом отдадим». Что мы знаем? Мы же фраера и кролики. Может, и правда, отбирают
чай и табак. Мы же читали в великой литературе о всеобщей арестантской солидарности,
узник не может обманывать узника! Обращаются симпатично — «мужички!». И мы пуляем
им кисеты с табаком. Чистопородные воры ловят—и хохочут над нами: «Эх,
фашисты–дурачки!»
Вот какими лозунгами, хотя и не висящими на стенах, встречает нас пересылка:
«Правды здесь не ищи!» «Всё, что имеешь, — придётся отдать!» Всё придётся отдать! — это
повторяют тебе и надзиратели, и конвоиры, и блатари. Ты придавлен своим неподымаемым
сроком, ты думаешь, как тебе отдышаться, а все вокруг думают, как тебя ограбить. Всё

158 С понтом — с очень важным (но ложным) видом.