Page 271 - Архипелаг ГУЛаг

каракулями пишутся строки, от которых потом пролягут лад или разлад семей.
Безумные женщины иногда по такому письму опрометчиво едут ещё застигнуть мужа
на пересылке — хотя свиданья им никогда не дадут и только можно успеть обременить его
вещами. Одна такая женщина дала, по–моему, сюжет для памятника всем женам — и указала
даже место.
Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году. Пересылка располагалась в низине
(из которой, однако, видны Жигулёвские ворота Волги), а сразу над ней, обмыкая её с
востока, шёл высокий долгий травяной холм. Он был за зоной и выше зоны, а как к нему
подходить извне — нам не было видно снизу. На нём редко кто и появлялся, иногда козы
паслись, бегали дети. И вот как–то летним и пасмурным днём на круче появилась городская
женщина. Приставив руку козырьком и чуть поводя, она стала рассматривать нашу зону
сверху. На разных дворах у нас гуляло в это время три многолюдные камеры — и среди этих
густых трёх сотен обезличенных муравьев она хотела в пропасти увидеть своего! Надеялась
ли она, что подскажет сердце? Ей, наверно, не дали свидания — и она взобралась на эту
кручу. Её со дворов все заметили, и все на неё смотрели. У нас, в котловинке, не было ветра,
а там наверху был изрядный. Он откидывал, трепал её длинное платье, жакет и волосы,
выявляя всю ту любовь и тревогу, которые были в ней.
Я думаю, что статуя такой женщины, именно там, на холме над пересылкой и лицом к
Жигулёвским воротам, какона и стояла, могла бы хоть немного что–то объяснить нашим
внукам 160 .
Долго её почему–то не прогоняли — наверно, лень была охране подниматься. Потом
полез туда солдат, стал кричать, руками махать — и согнал.
Ещё пересылка даёт арестанту — обзор, широту зрения. Как говорится, хоть есть
нечего, да жить весело. В здешнем неугомонном движении, в смене десятков и сотен лиц, в
откровенности рассказов и разговоров (в лагере так не говорят, там повсюду боятся
наступить на щупальце опера)—ты просвежаешься, просквожаешься, яснеешь и лучше
начинаешь понимать, что происходит с тобой, с народом, даже с миром. Один какой–нибудь
чудак в камере такое тебе откроет, чего б никогда не прочёл.
Вдруг запускают в камеру диво какое–то: высокого молодого военного с римским
профилем, с неостриженными вьющимися светло–жёлтыми волосами, в английском
мундире — как будто прямо с Нормандского побережья, офицер армии вторжения. Он так
гордо входит, словно ожидает, что все перед ним встанут. А оказывается, он просто не ждал,
что сейчас войдёт к друзьям: он сидит уже два года, но ещё не побывал ни в одной камере и
сюда–то, до самой пересылки, таинственно везен в отдельном купе — а вот негаданно,
оплошно или с умыслом, выпущен в нашу общую конюшню. Он обходит камеру, видит в
немецком мундире офицера вермахта, зацепляется с ним по–немецки, и вот уже они яростно
спорят, готовые, кажется, применить оружие, если бы было. После войны прошло пять лет,
да и твержено нам, что на Западе война велась только для вида, и нам странно смотреть на их
взаимную ярость: сколько этот немец средь нас лежал, мы, русаки, с ним не сталкивались.
Никто б и не поверил рассказу Эрика Арвида Андерсена, если б не его пощажённая
стрижкой голова — чудо на весь ГУЛАГ; да если б не чуждая эта осанка; да не свободный
разговор на английском и немецком. По его словам, он был сын шведского даже не
миллионера, а миллиардера (ну, допустим, добавлял), по матери же — племянник

160 Ведь когда–нибудь же и в памятниках отобразится такая потайная, такая почти уже затерянная история
нашего Архипелага! Мне, например, всегда рисуется ещё один: где–то на Колыме, на высоте — огромнейший
Сталин, такого размера, каким он сам бы мечтал себя видеть, — с многометровыми усами, с оскалом лагерного
коменданта, одной рукой натягивает вожжи, другою размахнулся кнутом стегать по упряжке — упряжке из
сотен людей, запряжённых по пятеро и тянущих лямки. На краю Чукотки около Берингова пролива это тоже бы
очень выглядело. (Уже это было написано, когда я прочёл «Барельеф на скале» Алдан–Семёнова, даже в
подцензурной лагерной повести там сходное есть. Рассказывают, что на жигулёвской горе Могутова, над
Волгой, в километре от лагеря, тоже был масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный
Сталин.)