Page 285 - Архипелаг ГУЛаг

покрыты её тошнотворным слоем.
По пути был некий политический эпизод. Суда должны были пройти пролив
Лаперуза—близ самых японских островов. И вот исчезли пулемёты с судовых вышек,
конвоиры переоделись в штатское, трюмы задраили, выход на палубу запретили. А по
судовым документам ещё из Владивостока было предусмотрительно записано, что везут,
упаси боже, не заключённых, а завербованных на Колыму. Множество японских судёнышек
и лодок юлили около кораблей, не подозревая. (А с «Джурмой» в другой раз, в 1939, такой
был случай: блатные из трюма добрались до каптёрки, разграбили её, а потом подожгли. И
как раз это было около Японии. Повалил из «Джурмы» дым, японцы предложили помощь,
—но капитан отказался и даже не открыл люков! Отойдя от японцев подале, трупы
задохнувшихся от дыма потом выбрасывали за борт, а обгоревшие полуиспорченные
продукты сдали в лагеря для пайка заключённых.)
С тех пор идут десятилетия, но сколько случаев на мировых морях, где, кажется, не
зэков уже возят, а советские граждане терпят бедствие, — однако из той же закрытости,
выдаваемой за национальную гордость, отказываются от помощи! Пусть нас акулы лопают,
только б не вашу руку принять! Закрытость и есть наш рак.
Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и «Красин» (было слишком рано
для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая выгрузили заключённых
на лёд, не дойдя берега. Приезжим открылся маловесёлый вид тогдашнего Магадана:
мёртвые сопки, ни деревьев, ни кустарника, ни птиц, только несколько деревянных домиков
да двухэтажное здание Дальстроя. Всё же играя в исправление, то есть делая вид, что
привезли не кости для умощения золотоносной Колымы, а временно изолированных
советских граждан, которые ещё вернутся к творческой жизни, — их встретили
дальстроевским оркестром. Оркестр играл марши и вальсы, а измученные полуживые люди
плелись по льду серой вереницей, волокли свои московские вещи (этот сплошь
политический огромный этап почти ещё не встречал блатных) и несли на своих плечах
других полуживых — ревматиков или безногих (безногим тоже был срок).
Но вот я замечаю, что сейчас начну повторяться, что скучно будет писать и скучно
будет читать, потому что читатель уже знает всё наперёд: теперь их повезут грузовиками на
сотни километров и ещё потом будут пешком гнать десятки. И там они откроют новые
лагпункты и в первую же минуту прибытия пойдут на работу, а есть будут рыбу и муку,
заедая снегом. А спать в палатках.
Да, так. А пока, в первые дни, их расположат тут, в Магадане, тоже в заполярных
палатках, тут их будут комиссовать, то есть осматривать голыми и по состоянию зада
определять их готовность к труду (и все они окажутся годными). И ещё, конечно, их поведут
в баню и в предбаннике велят им оставить их кожаные пальто, романовские полушубки,
шерстяные джемперы, костюмы тонкого сукна, бурки, сапоги, валенки (ведь это приехали не
тёмные мужики, а партийная верхушка—редакторы газет, директора трестов и заводов,
сотрудники обкомов, профессора политэкономии, уж они все в начале тридцатых годов
знали толк в вещах). «А кто будет охранять?» — усумнятся новички. «Да кому нужны ваши
вещи? — оскорбится обслуга. — Заходите, мойтесь спокойно». И они зайдут. А выход будет
в другие двери, и там они получат чёрные хлопчатобумажные брюки и гимнастёрки,
лагерные телогрейки без карманов, ботинки из свиной кожи. (О, это не мелочь! Это
расставание со своей прежней жизнью — и со званиями, и должностями, и гонором.) «А где
наши вещи?!» — взвопят они. «Ваши вещи — дома остались! — рявкнет на них какой–то
начальник. — В лагере не будет ничего вашего. У нас в лагере—коммунизм! Марш,
направляющий!»
Но если «коммунизм» — что ж тут им было возразить? Ему ж они и отдали жизни…

* * *

А ещё есть этапы — на подводах и просто пешие. Помните, в «Воскресении» — гнали в