Page 289 - Архипелаг ГУЛаг

рядышком, непьющие ребята, спокойные друзья.
Я тру лоб, я закрываю глаза, открываю — опять этот сон: никем не конвоируемое
скопище людей. Я твердо помню, что ещё сегодня ночевал в камере и завтра буду в камере
опять. А тут какие–то контролёры со щипчиками: «Ваш билет!» — «Вон, у товарища».
Вагоны полны (ну, по–вольному «полны» — под скамейками никто не лежит, и на полу
в проходах не сидят)… Мне сказано— держаться просто, я и держусь куда проще: увидел в
соседнем купе боковое место у окна и пересел. А конвоирам в том купе места не нашлось.
Они сидят в прежнем и оттуда влюблёнными глазами за мной следят. В Переборах
освобождается место через столик против меня, но прежде моего конвоира место успевает
занять мордатый парень в полушубке, меховой шапке, с простым, но крепким деревянным
чемоданом. Чемодан этот я узнал: лагерного изготовления, made in Архипелаг.
«фу–у–уф», — отдувается парень. Света мало, но вижу: он раскраснелся весь, посадка
была с дракой. И достаёт флягу: «Пивка выпьешь, товарищ?» Я знаю, что мой конвоир
изнемогает в соседнем купе: не должен же я пить алкогольного, нельзя! Но — держаться
надо просто. И я говорю небрежно: «Да налей, пожалуй». (Пиво?? Пиво!! За три года я его не
выпил ни глоточка! Завтра в камере буду хвастать: пиво пил!) Парень наливает, я с
содроганием пью. Уже темно. Электричества в вагоне нет, послевоенная разруха. В старом
фонаре в дверной перегородке горит один свечной огарок, на четыре купе сразу: на два
вперёд и два назад. Мы с парнем приятельски разговариваем, почти не видя друг друга. Как
ни перегибается мой конвоир — ничего ему не слышно за стуком вагона. У меня в
кармане — открытка домой. Сейчас объясню моему простецкому собеседнику, кто я, и
попрошу опустить в ящик. Судя по чемодану, он и сам сидел. Но он опережает меня:
«Знаешь, еле отпуск выпросил. Два года не пускали, такая служба собачья». — «Какая
же?» — «Да ты не знаешь. Я — асмодей, голубые погоны, никогда не видал?» Тьфу,
пропасть, как же я сразу не догадался: Переборы — центр Волголага, а чемодан он изнудил
из зэков, бесплатно ему сделали. Как же проткало это нашу жизнь: на два купе два асмодея
уже мало! — третий сел. А может, и четвёртый где притаился? А может, они в каждом
купе?.. А может, ещё кто из наших едет спецконвоем?..
Мой парень все скулит, жалуется на судьбу. Тогда я возражаю ему загадочно: «А кого
ты охраняешь, кто по десять лет ни за хрен получил — тем легче?» Он сразу оседает и
замолкает до утра: в полутьме он и прежде неясно видел, что я в каком–то полувоенном —
шинель, гимнастёрка. Он думал — просто вояка, а теперь шут его знает: может, я —
оперативник? беглецов ловлю? зачем я в этом вагоне? а он лагеря при мне ругал…
Огарок в фонаре заплывает, но всё ещё горит. На третьей багажной полке какой–то
юноша приятным голосом рассказывает о войне — настоящей, о какой в книгах не пишут,
был сапёром, рассказывает случаи, верные с правдой. И так приятно, что вот незаграждённая
правда всё же льётся в чьи–то уши.
Мог бы рассказать и я… Я бы даже хотел рассказать!.. Нет, пожалуй, уже не хочу.
Четыре года моей войны как корова слизнула. Уже не верю, что это было, и вспоминать не
хочу. Два года здесь, два года Архипелага, затмили для меня фронтовые дороги, всё затмили.
Клин вышибается клином.
И вот, проведя лишь несколько часов среди вольных, я чувствую: уста мои немы, мне
нечего делать среди них, мне — связанно здесь. Хочу — свободной речи! хочу — на родину!
хочу — к себе на Архипелаг!
Утром я забываю открытку на верхней вагонной полке: ведь будет кондукторша
протирать вагон, снесёт её в ящик, если человек…
Мы выходим на площадь с Ярославского вокзала. Надзиратели мои опять попались
новички, Москвы не знают. Поедем трамваем «Б», решаю я за них. Посреди площади у
трамвайной остановки — свалка, время перед работой. Надзиратель поднимается к
вагоновожатому и показывает ему книжечку МВД. На передней площадке, как депутаты
Моссовета, мы важно стоим весь путь и билетов не берём. Старика не пускают: не инвалид,
через заднюю влезешь!