Page 280 - Архипелаг ГУЛаг

задача—напугать и подавить. Чемоданы вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в
отдельную гору. Портсигары, бумажники и другие жалкие арестантские «ценности» все
отбираются и, безымянные, бросаются в тут же стоящую бочку. (И именно то, что это — не
сейф, не сундук, не ящик, а бочка, — почему–то особенно угнетает голых, и кажется
бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать собирать с земли свои
обысканные тряпки и совать их в узелок или связывать в одеяло. Валенки? Можешь сдать,
кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе дают расписку, а ты расписываешься, что
бросил в кучу!) И когда уходит с тюремного двора последний грузовик с арестантами, уже в
сумерках, арестанты видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные
чемоданы из груды и выбирать лучшие портсигары из бочки. А потом полезли за добычей
надзиратели, а за ними и пересылочная придурня.
Вот чего вам стоило за сутки добраться до телячьего вагона! Ну, теперь–то влезли с
облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое тут облегчение, какая теплушка?!
Снова зажат арестант в клещах между холодом и голодом, между жаждой и страхом, между
блатарями и конвоем.
Если в вагоне есть блатные (а их не отделяют, конечно, и в красных эшелонах), они
занимают свои традиционные лучшие места на верхних нарах у окна. Это летом. А ну,
догадаемся — где ж их места зимой? Да вокруг печурки же конечно, тесным кольцом вокруг
печурки. Как вспоминает бывший вор Минаев 165 , в лютый мороз на их «теплушку» на всю
дорогу от Воронежа до Котласа (это несколько суток) в 1949 году выдали три ведра угля!
Тут уж блатные не только заняли места вокруг печки, не только отняли у фраеров все тёплые
вещи, надев их на себя, не побрезговали и портянки вытрясти из их ботинок и намотали на
свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! — Чуть хуже с едой — весь паёк
вагона принимают извне блатные и берут себе лучшее или по потребности. Лощилин
вспоминает трёхсуточный этап Москва–Переборы в 1937 году. Из–за каких–нибудь трёх
суток не варили горячего в составе, давали сухим пайком. Воры брали себе всю карамель, а
хлеб и селёдку разрешали делить; значит, были не голодны. Когда паёк горячий, а воры на
подсосе, они же делят и баланду (трёхнедельный этап Кишинёв–Печора, 1945). При всём том
не брезгуют блатные в дороге и простой грабиловкой: увидели у эстонца зубы золотые —
положили его и выбили зубы кочергой.
Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее питание: на глухих станциях
(опять–таки где не видит народ) эшелоны останавливают и разносят по вагонам баланду и
кашу. Но и горячее питание умеют так подать, чтобы боком выперло. Или (как в том же
кишинёвском эшелоне) наливают баланду в те самые вёдра, которыми выдают и уголь. И
помыть нечем! — потому что и вода питьевая в эшелоне меряна, ещё нехватней с ней, чем с
баландою. Так и хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля. Или, принеся баланду и кашу
на вагон, мисок дают с недостатком, не сорок, а двадцать пять, и тут же командуют:
«Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны кормить, не ваш один!» Как теперь есть? Как делить?
Всё разложить справедливо по мискам нельзя, значит, надо дать на глазок да поменьше, чтоб
не передать. (Первые кричат: «Да ты мешай, мешай!» — последние молчат: пусть будет на
дне погуще.) Первые едят, последние ждут — скорей бы, и голодны, и баланда остывает в
бачке, и снаружи уже подгоняют: «Ну, кончили? скоро?» Теперь наложить вторым — и не
больше, и не меньше, и не гуще, и не жиже, чем первым. Теперь правильно угадать добавку
и разлить её хоть на двоих в одну миску. Всё это время сорок человек не столько едят,
сколько смотрят на раздел и мучаются.
Не нагреют, от блатных не защитят, не напоят, не накормят— но и спать же не дадут.
Днём конвоиры хорошо видят весь поезд и минувший путь, что никто не выбросился вбок и
не лёг на рельсы, ночью же их терзает бдительность. Деревянными молотками с длинными
ручками (общегулагов–ский стандарт) они ночами на каждой остановке гулко простукивают

165 Его письмо ко мне (Литературная газета, 29 ноября 1962).