Page 29 - Архипелаг ГУЛаг

в виде предельщиков—они вопили, что это слишком, что это губительно изнашивает
подвижной состав, и были справедливо расстреляны за неверие в возможности
социалистического транспорта.
Этих предельщиков бьют несколько лет, они — во всех отраслях, трясут своими
расчётными формулами и не хотят понять, как мостам и станкам помогает энтузиазм
персонала. (Это годы изворота всей народной психологии: высмеивается оглядчивая
народная мудрость, что быстро хорошо не бывает, и выворачивается старинная пословица
«тише едешь…».) Что только задерживает иногда арест старых инженеров — это
неготовность смены. Николай Иванович Ладыженский, главный инженер военных ижевских
заводов, сперва арестовывается за «предельные теории», за «слепую веру в запас
прочности», исходя из каковой, считал недостаточными суммы, подписанные Орджоникидзе
для расширения заводов.
(А Орджоникидзе, рассказывают, разговаривал со старыми инженерами так: клал на
письменный стол по пистолету справа и слева.) Но затем его переводят под домашний
арест — и велят работать на прежнем месте (дело без него разваливается). Он налаживает.
Но суммы как были недостаточны, так и остались — и вот теперь–то его снова в тюрьму «за
неправильное использование сумм»: потому и не хватило их, что главный инженер плохо
ими распоряжался! В один год Ладыженский умирает на лесоповале.
Так в несколько лет сломали хребет старой русской инженерии, составлявшей славу
нашей страны, излюбленным героям Гарина–Михайловского и Замятина.
Само собой, что и в этот поток, как во всякий, прихватываются и другие люди, близкие
и связанные с обречёнными, например и… не хотелось бы запятнать светлобронзовый лик
Часового, но приходится… и несостоявшиеся осведомители. Этот вовсе секретный, никак
публично не проявленный поток мы просили бы читателя всё время удерживать в памяти —
особенно для первого послереволюционного десятилетия: тогда люди ещё бывали горды, у
многих ещё не было понятия, что нравственность — относительна, имеет лишь
узкоклассовый смысл, —и люди смели отказываться от предлагаемой службы, и всех их
карали без пощады. Как раз вот за кругом инженеров предложили следить молоденькой
Магдалине Эджубовой, а она не только отказалась, но рассказала своему опекуну (за ним же
надо было и следить): однако тот всё равно был вскоре взят и на следствии во всём
признался. Беременную Эджубову «за разглашение оперативной тайны» арестовали и
приговорили к расстрелу. (Впрочем, она отделалась 25–летней цепью нескольких сроков.) В
те же годы (1927), хоть в совсем другом кругу — среди видных харьковских коммунистов,
так же отказалась следить и доносить на членов украинского правительства Надежда
Витальевна Суровцева—за то была схвачена в ГПУ и только через четверть столетия, еле
живою, выбарахталась на Колыме. А кто не всплыл — о тех мы и не знаем.
(В 30–е годы этот поток непокорных сходит к нулю: раз требуют осведомлять, значит,
надо — куда ж денешься? «Плетью обуха не перешибёшь». «Не я — так другой». «Лучше
буду сексотом я, хороший, чем другой, плохой». Впрочем, тут уже добровольцы прут в
сексоты, не отобьёшься: и выгодно, и доблестно.)
В 1928 году в Москве слушается громкое Шахтинское дело — громкое по публичности,
которую ему придают, по ошеломляющим признаниям и самобичеванию подсудимых (ещё
пока не всех). Через два года, в сентябре 1930, с треском судятся организаторы голода (они!
они! вот они!) — 48 вредителей в пищевой промышленности. В конце 1930 проводится ещё
громче и уже безукоризненно отрепетированный процесс Промпартии: тут уже все
подсудимые до единого взваливают на себя любую омерзительную чушь — и вот перед
глазами трудящихся, как монумент, освобождённый от покрывала, восстаёт грандиозное
хитроумное сплетение всех отдельных доныне разоблачённых вредительств в единый
дьявольский узел с Милюковым, Рябушинским, Детердингом и Пуанкаре.
Уже начиная вникать в нашу судебную практику, мы понимаем, что общевидные
судебные процессы — это только наружные кротовые кучи, а всё главное копанье идёт под
поверхностью. На эти процессы выводится лишь небольшая доля посаженных, лишь те, кто