Page 30 - Архипелаг ГУЛаг

соглашается противоестественно оговаривать себя и других в надежде на послабление.
Большинство же инженеров, кто имел мужество и разум отвергнуть следовательскую
несуразицу, — те судятся неслышно, но лепятся и им — несознавшимся — те же десятки от
коллегии ГПУ.
Потоки льются под землёю, по трубам, они канализируют поверхностную цветущую
жизнь.
Именно с этого момента предпринят важный шаг ко всенародному участию в
канализации, ко всенародному распределению ответственности за неё: те, кто своими телами
ещё не грохнулись в канализационные люки, кого ещё не понесли трубы на Архипелаг, — те
должны ходить поверху со знамёнами, славить суды и радоваться судебным расправам. (Это
предусмотрительно! — пройдут десятилетия, история очнётся — но следователи, судьи и
прокуроры не окажутся более виноваты, чем мы с вами, сограждане! Потому–то мы и
убелены благопристойными сединами, что в своё время благопристойно голосовали за)
Если не считать ленинско–троцкого эксперимента при процессе эсеров в 1922 году, то
Сталин начал такие пробы с организаторов голода, — и ещё бы пробе не удаться, когда все
оголодали на обильной Руси, когда все только и озираются: куда ж наш хлебушка
запропастился? И вот по заводам и учреждениям, опережая решение суда, рабочие и
служащие гневно голосуют за смертную казнь негодяям подсудимым. А уже к
Промпартии — это всеобщие митинги, это демонстрации (с прихватом и школьников), это
печатный шаг миллионов и рёв за стёклами судебного здания: «Смерти! Смерти! Смерти!»
На этом изломе нашей истории раздавались одинокие голоса протеста или
воздержания — очень, очень много мужества надо было в том хоре и рёве, чтобы сказать
«нет!» — несравнимо с сегодняшнею лёгкостью! (А и сегодня не очень–то возражают.) На
собрании ленинградского Политехнического института профессор Дмитрий Аполлинарьевич
Рожанский воздержался (он, видите, вообще противник смертной казни, это, видите ли, на
языке науки необратимый процесс) — и тут же посажен! Студент Дима Олицкий —
воздержался, и тут же посажен! И все эти протесты заглохли при самом начале.
Сколько знаем мы, седоусый рабочий класс одобрял эти казни. Сколько знаем мы, от
пылающих комсомольцев и до партийных вождей и до легендарных командармов — весь
авангард единодушествовал в одобрении этих казней. Знаменитые революционеры,
теоретики и провидцы, за семь лет до своей бесславной гибели приветствовали тот рёв
толпы, не догадываясь, что при пороге их время, что скоро и их имена поволокут в этом
рёве — «нечистью» и «мразью».
А для инженеров как раз тут вскоре разгром и кончался. Летом 1931 года вымолвил
Иосиф Виссарионович «Шесть условий» строительства, и угодно было Его Единодержавию
пятым условием указать: от политики разгрома старой технической интеллигенции — к
политике привлечения и заботы о ней.
И заботы о нейЛ И куда испарился наш справедливый гнев? И куда отмелись все наши
грозные обвинения? Проходил тут как раз процесс вредителей в фарфоровой
промышленности (и там нашкодили!) — и уже дружно все подсудимые поносили себя и во
всём сознавались — и вдруг так же дружно воскликнули: невиновны!! И их освободили!
(Даже наметился в том году маленький антипоток: уже засуженных или заследованных
инженеров возвращали к жизни. Так вернулся и ДА. Рожанский. Не сказать ли, что он
выдержал поединок со Сталиным? Что граждански мужественное общество не дало бы
повода писать ни этой главы, ни всей этой книги?)
Давно опрокинутых навзничь меньшевиков ещё покопы–тил в марте 1931 Сталин в
публичном процессе «Союзного Бюро меньшевиков», Громан^Суханов–Якубович
(Громан — скорее кадет, Якубович почти большевик, а Гиммер–Суха–нов — тот самый,
теоретик Февраля, на квартире которого в Петрограде на набережной Карповки 10 октября
1917 собрался болыпевицкий ЦК и принял решение о вооружённом восстании). И вдруг —
задумался.
Беломорцы так говорят о приливе — вода задумалась: это перед тем, как пойти на спад.