Page 26 - Архипелаг ГУЛаг

Уж разумеется, не были обойдены ударом и эксплуататорские классы. Все 20–е годы
продолжалось выматывание ещё уцелевших бывших офицеров: и белых (но не заслуживших
расстрела в Гражданскую войну), и бело–красных, повоевавших там и здесь, и
царско–красных, но которые не всё время служили в Красной армии или имели перерывы, не
удостоверенные бумагами. Выматывали — потому что сроки им давали не сразу, а
проходили они—тоже пасьянс! — бесконечные проверки, их ограничивали в работе, в
жительстве, задерживали, отпускали, снова задерживали, —лишь постепенно они уходили в
лагеря, чтобы больше оттуда не вернуться.
Однако отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а
только начиналось: ведь оставались матери офицеров, жёны и дети. Пользуясь
непогрешимым социальным анализом, легко было представить, что у них за настроение
после ареста глав семей. Тем самым они просто вынуждали сажать и их! И льётся ещё этот
поток.
В 20–е годы была амнистия казакам, участникам Гражданской войны. С Лемноса
многие вернулись на Кубань и на Дон, получали землю. Позже все были посажены.
Затаились и подлежали вылавливанию также и все прежние государственные
чиновники. Они умело маскировались, они пользовались тем, что ни паспортной системы, ни
единых трудовых книжек ещё не было в Республике, —и пролезали в советские учреждения.
Тут помогали обмолвки, случайные узнавания, соседские доносы… то бишь боевые
донесения. (Иногда — и чистый случай. Некто Мова из простой любви к порядку хранил у
себя список всех бывших губернских юридических работников. В 1925 случайно это у него
обнаружили — всех взяли — и всех расстреляли.)
Так лились потоки «за сокрытие соцпроисхождения», за «бывшее соцположение». Это
понималось широко. Брали дворян по сословному признаку. Брали дворянские семьи.
Наконец, не очень разобравшись, брали пличных дворян, то есть попросту — окончивших
когда–то университет. А уж взят — пути назад нет, сделанного не воротишь. Часовой
Революции не ошибается.
(Нет, всё–таки есть пути назад! —это тонкие, тощие про–тивопотоки — но иногда они
пробиваются. И первый из них упомянем здесь. Среди дворянских и офицерских жён и
дочерей не в редкость были женщины выдающихся личных качеств и привлекательной
наружности. Некоторые из них сумели пробиться небольшим обратным потоком —
встречным! Это были те, кто помнил, что жизнь даётся нам один только раз и ничего нет
дороже нашей жизни. Они предложили себя ЧК–ГПУ как осведомительницы, как
сотрудницы, как кто угодно—и те, кто понравились, были приняты. Это были
плодотворнейшие из осведомителей! Они много помогли ГПУ, им очень верили «бывшие».
Здесь называют последнюю княгиню Вяземскую, виднейшую послереволюционную
стукачку (стукачом был и сын её на Соловках); Конкордию Николаевну Иоссе — женщину,
видимо, блестящих качеств: мужа её, офицера, при ней расстреляли, самою сослали в
Соловки, но она сумела выпроситься назад и вблизи Большой Лубянки вести салон, который
любили посещать крупные деятели этого Дома. Вновь посажена она была только в 1937, со
своими ягодинскими клиентами.)
Смешно сказать, но по нелепой традиции сохранялся от старой России Политический
Красный Крест. Три отделения было: Московское (Е. Пешкова), Харьковское
(Сандомирская) и Петроградское. Московское вело себя прилично—и до 1937 не было
разогнано. Петроградское же (старый народник Шевцов, хромой Гартман, Кочаровский)
держалось несносно, нагло, ввязывалось в политические дела, искало поддержки старых
шлиссельбуржцев (Новорусский, одноделец Александра Ульянова) и помогало не только
социалистам, но и ка–эрам — контрреволюционерам. В 1926 оно было закрыто и деятели его
отправлены в ссылку.
Годы идут, и неосвежаемое всё стирается из нашей памяти. В обёрнутой дали 1927 год
воспринимается нами как беспечный сытый год ещё необрубленного НЭПа. А был он —
напряжённый, содрогался от газетных взрывов и воспринимался у нас, внушался у нас как