Page 25 - Архипелаг ГУЛаг

уездах там и здесь арестованы были митрополиты и архиереи, а уж за крупной рыбой, как
всегда, шли косяки мелкой — протоиереи, монахи и дьяконы, о которых в газетах не
сообщалось. Сажали тех, кто не присягал живоцерковному обновленческому напору.
Священнослужители текли обязательной частью каждодневного улова, серебряные
седины их мелькали в каждой камере, а затем и в каждом соловецком этапе.
Попадали с ранних 20–х годов и группы теософов, мистиков, спиритов (группа графа
Палена вела протоколы разговоров с духами), религиозные общества, философы
бердяев–ского кружка. Мимоходом были разгромлены и пересажаны «восточные католики»
(последователи Владимира Соловьёва), группа А.И. Абрикосовой. Как–то уж сами собой
садились и просто католики — польские ксёндзы.
Однако коренное уничтожение религии в этой стране, все 20–е и 30–е годы бывшее
одной из важных целей ГПУ–НКВД, могло быть достигнуто только массовыми посадками
самих верующих православных. Интенсивно изымались, сажались и ссылались монахи и
монашенки, так зачернявшие прежнюю русскую жизнь. Арестовывали и судили церковные
активы. Круги всё расширялись — и вот уже гребли просто верующих мирян, старых людей,
особенно женщин, которые верили упорнее и которых теперь на пересылках и в лагерях на
долгие годы тоже прозвали монашками.
Правда, считалось, что арестовывают и судят их будто бы не за самую веру, но за
высказывание своих убеждений вслух и за воспитание в этом духе детей. Как написала Таня
Ходкевич:
Молиться можешь ты свободно, Но… так, чтоб слышал Бог один.
(За это стихотворение она получила десять лет.) Человек, верящий, что он обладает
духовной истиной, должен скрывать её от… своих детей!! Религиозное воспитание детей
стало в 20–е годы квалифицироваться как 58–10, то есть контрреволюционная агитация!
Правда, на суде ещё давали возможность отречься от религии. Нечасто, но бывало так, что
отец отрекался и оставался растить детей, а мать семейства шла на Соловки (все эти
десятилетия женщины проявляли в вере большую стойкость). Всем религиозным давали
десятку, высший тогда срок.
(Очищая крупные города для наступающего чистого общества, в те же годы, особенно
в 1927, вперемешку с «монашками» слали на Соловки и проституток. Любительницам
грешной земной жизни, им давали лёгкую статью и по три года. Обстановка этапов,
пересылок, самих Соловков не мешала им зарабатывать своим весёлым промыслом и у
начальства, и у конвойных солдат и с тяжёлыми чемоданами через три года возвращаться в
исходную точку. Религиозным же закрыто было когда–нибудь вернуться к детям и на
родину.)
Уже в ранние 20–е годы появились и потоки чисто национальные — пока ещё
небольшие для своих окраин, а уж тем более по русским меркам: мусаватистов из
Азербайджана, дашнаков из Армении, грузинских меньшевиков и туркменов«басмачей»,
сопротивлявшихся установлению в Средней Азии советской власти. В 1926 году было
полностью пересажано сионистское общество «Гехалуц», не сумевшее подняться до
всеувлекающего порыва интернационализма.
Среди многих последующих поколений утвердилось представленье о 20–х годах как о
некоем разгуле ничем не стеснённой свободы. В этой книге мы ещё встретимся с людьми,
кто воспринимал 20–е годы иначе. Беспартийное студенчество в это время билось за
«автономию высшей школы», за право сходок, за освобождение программы от изобилия
политграмоты. Ответом были аресты. Они усилялись к праздникам (например, к 1 мая 1924).
В 1925 ленинградские студенты (числом около сотни) все получили по три года
политизолятора за чтение «Социалистического вестника» и штудирование Плеханова (сам
Плеханов во времена своей юности за выступление против правительства у Казанского
собора отделался много дешевле). В 25–м году уже начали сажать и самых первых
(молоденьких) троцкистов. (Два наивных красноармейца, вспомнив русскую традицию,
стали собирать средства на арестованных троцкистов — получили тоже политизолятор.)