Page 317 - Архипелаг ГУЛаг

тут же. Она могла ещё остаться— он упросил её уехать. Черта времени: убедил её взять
тёплые вещи, он на следующую зиму получит в санчасти — ведь это драгоценность была, он
отдал их семье. Когда пароход отходил от пристани — Осоргин опустил голову. Через десять
минут он уже раздевался к расстрелу.
Но ведь кто–то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня, как и другие
случаи, показывают, насколько соловецкий режим ещё не стянулся панцырем системы.
Такое впечатление, что воздух Соловков странно смешивал в себе уже крайнюю жестокость
с почти ещё добродушным непониманием: к чему это всё идёт? какие соловецкие черты
становятся зародышами великого Архипелага, а каким суждено на первом взроете и
засохнуть? Всё–таки не было ещё у соловчан общего твёрдого такого убеждения, что вот
зажжены печи полярного Освенцима и топки его открыты для всех, привезенных однажды
сюда. (А ведь было–то так!..) Тут сбивало ещё, что сроки у всех были больно коротки: редко
десять лет, и пять не так часто, а то всё три да три. Ещё не понималась эта кошачья игра
закона: придавить и выпустить, придавить и выпустить. И это патриархальное
непонимание — к чему всё идёт? — не могло остаться совсем без влияния и на охранников
из заключённых, и может быть слегка и на тюремщиков.
Как ни чётки были строки всюду выставленного, объявленного, не скрываемого
классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный удел врага, — но этого
уничтожения каждого конкретного двуногого человека, имеющего волосы, глаза, рот, шею,
плечи, — всё–таки нельзя было себе представить. Можно было поверить, что уничтожаются
классы, но люди из этих классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских
людей, выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в точности.
Недавно, кажется, прошли месяцы и годы открыто объявленного террора — а всё–таки
нельзя было поверить!
Сюда, на первые острова Архипелага, передалась и неустойчивость тех пёстрых лет,
середины 20–х годов, когда и по всей стране ещё плохо понималось: всё ли уже запрещено?
или, напротив, только теперь–то и начнёт разрешаться? Ещё так верила Русь в восторженные
фразы! — и только немногие сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет
всё перешиблено.
Повреждены пожаром купола— а кладка вечная… Земля, возделанная на краю
света, — и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря. Тихие озёра. Доверчивые
животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают на зиму альбатросы со
всеми тайнами первого острова Архипелага. Но не расскажут на беспечных пляжах, но
никому в Европе не расскажут.
Фантастический мир… И одна из главных недолговечных фантазий: управляют
лагерной жизнью отчасти— белогвардейцы! Так что Курилко был — не случаен.
Это вот как. Во всём Кремле— единственный вольный чекист: дежурный по лагерю.
Караулы у ворот (вышек нет), наблюдательные засады по островам и поимка беглецов — у
охраны. В охрану кроме вольных набираются бытовые убийцы, фальшивомонетчики, другие
уголовники (но не воры). Но кому заниматься всей внутренней организацией, кому вести
Адмчасть, кто будут ротные и отделённые? Не священники же, не сектанты, не нэпманы, не
учёные да и не студенты (студентов не так мало здесь, а студенческая фуражка на голове
соловчанина— это вызов, дерзость, заметка и заявка на расстрел). Это лучше всего смогли
бы бывшие военные. А какие ж тут военные, если не белые офицеры? Так, без сговора и вряд
ли по стройному замыслу, складывается соловецкое сотрудничество чекистов и
белогвардейцев.
Где же принципиальность тех и других? Удивительно? Поразительно? — только тому
удивительно, кто привык к анализу классово–социальному и не умеет иначе. Но тому
аналисту всё на свете удивительно, ибо никогда не вливаются мир и человек в его заранее
подставленные желобочки.
А соловецкие тюремщики и чёрта возьмут на службу, раз не дают им красных штатов.