Page 324 - Архипелаг ГУЛаг

пролетарское отечество великого пролетарского писателя Максима Горького. Уж его–то
свидетельство будет лучшим опровержением той гнусной зарубежной фальшивки!
Опережающий слух донёсся до Соловков — заколотились арестантские сердца,
засуетились охранники. Надо знать заключённых, чтобы представить их ожидание! В гнездо
бесправия, произвола и молчания прорывается сокол и буревестник! первый русский
писатель! вот он им пропишет! вот он им покажет! вот, батюшка, защитит! Ожидали
Горького почти как всеобщую амнистию.
Волновалось и начальство: как могло, прятало уродство и лощило показуху. Из Кремля
на дальние командировки отправляли этапы, чтобы здесь оставалось поменьше; из санчасти
списали многих больных и навели чистоту. И натыкали «бульвар» из ёлок без корней
(несколько дней они должны были не засохнуть)— к детколонии, открытой три месяца
назад, гордости УСЛОНа, где все одеты, и нет социально–чуждых детей, и где, конечно,
Горькому интересно будет посмотреть, как малолетних воспитывают и спасают для будущей
жизни при социализме.
Недоглядели только в Кеми: на Поповом острове грузили «Глеба Бокия» заключённые
в белье и в мешках— и вдруг появилась свита Горького садиться на тот пароход.
Изобретатели и мыслители! Вот вам достойная задача: голый остров, ни кустика, ни
укрытия — ив трёхстах шагах показалась свита Горького, — ваше решение?! Куда девать
этот срам, этих мужчин в мешках? Вся поездка Гуманиста потеряет смысл, если он сейчас
увидит их. Ну, конечно, он постарается их не заметить, — но помогите же! Утопить их в
море? — будут барахтаться… Закопать в землю? — не успеем… Нет, только достойный сын
Архипелага может найти выход! Командует нарядчик: «Брось работу! Сдвинься! Ещё
плотней! Сесть на землю! Так сидеть!» — и накинули поверху брезентом. — «Кто
пошевелится — убью!» И бывший грузчик взошёл по трапу, и ещё с парохода смотрел на
пейзаж, ещё час до отплытия — не заметил…
Это было 20 июня 1929 года. Знаменитый писатель сошёл на пристань в Бухте
Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся в коже (чёрная кожаная фуражка,
кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги), — живой символ ОГПУ плечо о
плечо с русской литературой.
В окружении комсостава ГПУ Горький прошёл быстрыми длинными шагами по
коридорам нескольких общежитий. Все двери комнат были распахнуты, но он в них почти не
заходил. В санчасти ему выстроили в две шеренги в свежих халатах врачей и сестёр, он и
смотреть не стал, ушёл. Дальше чекисты УСЛОНа бесстрашно повезли его на Секирку. И что
ж? — в карцерах не оказалось людского переполнения и, главное, — жёрдочек никаких! На
скамьях сидели воры (уже их много было на Соловках) и все… читали газеты! Никто из них
не смел встать и пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами. И Горький
подошёл к одному и молча обернул газету как надо. Заметил! Догадался! Так не покинет!
Защитит! 222
Поехали в детколонию. Как культурно! — каждый на отдельном топчане, на матрасе.
Все жмутся, все довольны. И вдруг 14–летний мальчишка сказал: «Слушай, Горький! Всё,
что ты видишь, — это неправда. А хочешь правду знать? Рассказать?» Да, кивнул писатель.
Да, он хочет знать правду. (Ах, мальчишка, зачем ты портишь только–только настроившееся
благополучие литературного патриарха? Дворец в Москве, имение в Подмосковьи…) И
велено было выйти всем, — и детям, и даже сопровождающим гепеушникам, — и мальчик

222 Гепеуіпница, спутница Горького, тоже упражняясь пером, записала так: «Знакомимся с жизнью
Соловецкого лагеря. Я иду в музей… Все едем на «Секир–гору». Оттуда открывается изумительный вид на
озеро. Вода в озере холодного тёмно–синего цвета, вокруг озера— лес, он кажется заколдованным, меняется
освещение, вспыхивают верхушки сосен, и зеркальное озеро становится огненным. Тишина и удивительно
красиво. На обратном пути проезжаем торфоразработки. Вечером слушали концерт. Угощали нас местной
соловецкой селёдочкой, она небольшая, но поразительно нежная и вкусная, тает во рту». (М. Горький исын:
Письма. Воспоминания. М.: Наука, 1971, с. 276. (Архив А.М.Горького. Т. 13.))