Page 325 - Архипелаг ГУЛаг

полтора часа всё рассказывал долговязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь
слезами. Ему подали коляску ехать обедать на дачу к начальнику лагеря. А ребята хлынули в
барак: «О комариках сказал?» — «Сказал!» — «О жёрдочках сказал?» — «Сказал!» — «О
вридлах сказал?» — «Сказал!» — «А как с лестницы спихивают?.. А про мешки?.. А ночёвки
в снегу?..» Всё–всё–всё сказал правдолюбец мальчишка!!!
Но даже имени его мы не знаем.
22 июня, уже после разговора с мальчиком, Горький оставил такую запись в «Книге
отзывов», специально сшитой для этого случая:
«Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется да и
стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые,
являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть
замечательно смелыми творцами культуры» 223 .
23–го Горький отплыл. Едва отошёл его пароход— мальчика расстреляли. (Сердцевед!
знаток людей! — как мог он не забрать мальчика с собою?!)
Так утверждается в новом поколении вера в справедливость.
Толкуют, что там, наверху, глава литературы отнекивался, не хотел публиковать
похвал УСЛОНу. Но как же так, Алексей Максимович?.. Но перед буржуазной Европой! Но
именно сейчас, именно в этот момент, такой опасный и сложный!.. А режим? — мы сменим,
мы сменим режим.
И напечаталось, и перепечаталось в большой вольной прессе, нашей и западной, от
имени Сокола–Буревестника, что зря Соловками пугают, что живут здесь заключённые
замечательно и исправляются замечательно.
И, в гроб сходя, благословил
Архипелаг…
Жалкое поведение Горького после возвращения из Италии и до смерти я приписывал
его заблуждениям и неуму. Но недавно опубликованная переписка 20–х годов даёт толчок
объяснить это ниже того: корыстью. Оказавшись в Сорренто, Горький с удивлением не
обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем — и денег (был же у него целый двор
обслуги). Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз и
принять все условия. Тут стал он добровольным пленником Ягоды. И Сталин убивал его зря,
из перестраховки: он воспел бы и 37–й год.
А насчёт режима— это уж как обещано. Режим исправили— в 11–й карцерной роте
теперь неделями стояли вплотную. На Соловки поехала комиссия, уже не Сольца, а
следственно–карательная. Она разобралась и поняла (с помощью местной ИСЧ), что все
жестокости соловецкого режима— от белогвардейцев (Адмчасть), и вообще аристократов, и
отчасти от студентов (ну, тех самых, которые ещё с прошлого века поджигали
Санкт–Петербург). Тут ещё неудавшийся вздорный побег сошедшего с ума Кожевникова
(бывшего министра Дальне–Восточной Республики) с Шипчинским — побег раздули в
большой фантастический заговор белогвардейцев, будто бы собиравшихся захватить
пароход и уплыть, — и стали хватать, и хотя никто в том заговоре не признался, но дело
обрастало арестами.
И в ночь на 29 октября 1929 года, всех разогнав и заперев по помещениям, — Святые
ворота, обычно запертые, открыли для краткости пути на кладбище. Водили партиями всю
ночь. (И каждую партию сопровождала отчаянным воем где–то привязанная собака Блэк,
подозревая, что именно в этой ведут её хозяина Грабовского. По вою собаки считали в ротах
партии, выстрелы за сильным ветром были слышны хуже. Этот вой так подействовал на
палачей, что на следующий день был застрелен и Блэк, и все собаки за Блэка.)
Расстреливали те три морфиниста–хлыща, начальник Охраны Дегтярёв и… начальник
Кулыурно–Воспитательной Части Успенский. (Сочетание это удивительно лишь

223 Соловецкие острова, 1929, № 1, с. 3. (В собрании сочинений Горького этой записи нет.)