Page 352 - Архипелаг ГУЛаг

руководящее значение в ущерб любой производственной работе, любому штату
специалистов. Не разогнали, правда, лагерное КВЧ, но отчасти и потому, что через них
удобно собирать доносы и вызывать стукачей.
И железный занавес опустился вокруг Архипелага. Никто, кроме офицеров и сержантов
НКВД, не мог больше входить и выходить через лагерную вахту. Установился тот
гармоничный порядок, который и сами зэки скоро привыкнут считать единственно
мыслимым, каким и будем мы его описывать в этой части книги — уже без кумачовых
тряпок и больше трудовым, чем «исправительным».
И тогда–то оскалились волчьи зубы! И тогда–то зинули бездны Архипелага!
— В консервные банки обую, а на работу пойдёшь!
— Шпал не хватит — вас положу!
Вот тогда–то, провезя по Сибири товарные эшелоны с пулемётом на каждой третьей
крыше, Пятьдесят Восьмую загоняли в котлованы, чтобы надёжнее содержать. Тогда–то, ещё
до первого выстрела Второй Мировой войны, ещё когда вся Европа танцевала фокстроты, —
в Мариинскомраспреде (внутрила–герной пересылке Мариинских лагерей) не успевали бить
вшей и сметали их с одежды полыневыми метёлками. Вспыхнул тиф — и за короткое время
15 ООО (пятнадцать тысяч) умерших сбросили в ров — скрюченными, голыми, для
экономии срезав с них даже домашние кальсоны. (О тифе на Владивостокской транзитке мы
уже поминали.)
И только с одним приобретением прошлых лет ГУЛАГ не расстался: с поощрением
шпаны, блатных. Блатным ещё последовательней отдавали все «командные высоты» в
лагере. Блатных ещё последовательней натравливали на Пятьдесят Восьмую, допускали
беспрепятственно грабить её, бить и душить. Урки стали как бы внутрилагерной полицией,
лагерными штурмовиками. (В годы войны во многих лагерях полностью отменили
надзорсостав, доверив его работу комендатуре — «ссученным ворам», сукам— и суки
действовали ещё лучше надзора: ведь им–то никакое битьё не воспрещалось.)
Говорят, что в феврале–марте 1938 года была спущена по НКВД секретная инструкция:
уменьшить количество заключённых! (не путём их роспуска, конечно). Яне вижу здесь
невозможного: это была логичная инструкция, потому что не хватало ни жилья, ни одежды,
ни еды. ГУЛАГ изнемогал.
Тогда–то легли вповалку гнить пеллагрические. Тогда–то начальники конвоев стали
проверять точность пулемётной пристрелки по спотыкающимся зэкам. Тогда–то, что ни
утро, поволокли дневальные мертвецов на вахту, в штабеля.
На Колыме, этом Полюсе холода и жестокости в Архипелаге, тот же перелом прошёл с
резкостью, достойной Полюса.
По воспоминаниям Ивана Семёновича Карпунича–Браве–на (бывшего комполка 40–й
дивизии, недавно умершего с неоконченными и разрозненными записями), на Колыме
установился жесточайший режим питания, работы и наказаний. Заключённые голодали так,
что на ключе Заросшем съели труп лошади, который пролежал в июле более недели, вонял и
весь шевелился от мух и червей. На прииске Утином зэки съели полбочки солидола,
привезенного для смазки тачек. На Мылге питались ягелем, как олени. — При заносе
перевалов выдавали на дальних приисках по сто граммов хлеба в день, никогда не восполняя
за прошлое. — Многочисленных доходяг, не могущих идти, на работу тащили санями другие
доходяги, ещё не столь оплывшие. Отстающих били палками и догрызали собаками. На
работе при 45 градусах мороза запрещали разводить огонь и греться (блатарям—
разрешалось). Сам Карпунич испытал и «холодное ручное бурение» двухметровым стальным
буром и отвозку «торфов» (грунта со щебёнкой и валунами) при 50 градусах ниже нуля на
санях, в которые впрягались четверо (сани были из сырого леса и короб на них— из сырого
горбыля); пятым шёл при них толкач–урка, «отвечающий за выполнение плана», и бил их
дрыном. — Не выполняющих норм (а что значит — не выполняющих? ведь выработка
Пятьдесят Восьмой всегда воровски переписывалась блатным) начальник лагпункта Зельдин
наказывал так: зимой в забое раздевать донага, обливать холодной водой и так пусть бежит в