Page 357 - Архипелаг ГУЛаг

роту, а в обычную действующую армию. Совсем не часто, но были случаи, когда брали и
Пятьдесят Восьмую. Но вот Горшунова Владимира Сергеевича взяли в 43–м из лагеря на
фронт, а к концу войны возвратили в лагерь же с надбавкой срока. Уж они меченые были, и
оперуполномоченному в воинской части проще было мотать на них, чем на свеженьких.
Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом патриотизма. На
лесоповале это не очень шло, а вот: «Дадим уголь сверх плана— это свет для Ленинграда!»,
«Поддержим гвардейцев минами!» — это забирало, рассказывают очевидцы. Арсений
Формаков, человек почтенный и темперамента уравновешенного, рассказывает, что лагерь
их был увлечён работой для фронта; он собирался это и описать. Обижались зэки, когда не
разрешали им собирать деньги на танковую колонну («Джидинец») 269 .
А награды — общеизвестны, их объявили вскоре после войны: дезертирам, жуликам,
ворам— амнистия, Пятьдесят Восьмую — в Особые лагеря.
И чем ближе к концу войны, тем жесточе и жесточе становился режим для Пятьдесят
Восьмой. Далеко ли забираться — в Джидинские и Колымские лагеря? Под самой Москвой,
почти в её черте, в Ховрине, был захудалый заводик Хозяйственного управления НКВД и
при нём режимный лагерь, где командовал Мамулов — всевластный потому, что родной
брат его был начальником секретариата у Берии. Этот Мамулов кого угодно забирал с
Краснопресненской пересылки, а режим устанавливал в своём лагерьке такой, какой ему
нравился. Например, свидания с родственниками (в подмосковных лагерях повсюду широко
разрешённые) он давал через две сетки, как в тюрьме. И в общежитиях у него был такой же
тюремный порядок: много ярких лампочек, не выключаемых на ночь, постоянное
наблюдение за тем, как спят, чтобы в холодные ночи не накрывались телогрейками (таких
будили), в карцере у него был чистый цементный пол и больше ничего — тоже как в
порядочной тюрьме. Но ни одно наказание, назначенное им, не приносило ему
удовлетворения, если сверх того и перед этим он не выбивал крови из носа виновного. Ещё
были приняты в его лагере ночные набеги надзора (мужчин) в женский барак на 450 человек.
Вбегали внезапно с диким гиканьем, с командой: «Вста–ать рядом с постелями!»
Полуодетые женщины вскакивали, и надзиратели обыскивали их самих и их постели с
мелочной тщательностью, необходимой для поиска иголки или любовной записки. За
каждую находку давался карцер. Начальник отдела главного механика Шклиник в ночную
смену ходил по цехам, согнувшись гориллой, и чуть замечал, кто начинает дремать,
вздрогнет головой, прикроет глаза, — с размаху метал в него железной болванкой, клещами,
обрезком железа.
Таков был режим, завоёванный лагерниками Ховрина их работой для фронта: они всю
войну выпускали мины. К этой работе заводик приспособил и наладил заключённый
инженер (увы, его фамилии не могут вспомнить, но она не пропадёт, конечно), он создал и
конструкторское бюро. Сидел он по 58–й и принадлежал к той отвратительной для
Мамулова породе людей, которая не поступается своими мнениями и убеждениями. И этого
негодяя приходилось терпеть! Но у нас нет незаменимых! И когда производство уже
достаточно завертелось, к этому инженеру как–то днём при конторских (да нарочно при
них! — пусть все знают, пусть рассказывают! — вот мы и рассказываем) ворвались Мамулов
с двумя подручными, таскали за бороду, бросали на пол, били сапогами в кровь — и
отправили в Бутырки получать второй срок за политические высказывания.
Этот милый лагерёк находился в пятнадцати минутах электричкою от Ленинградского
вокзала. Сторона не дальняя, да печальная.
(Зэки–новички, попав в подмосковные лагеря, цеплялись за них, если имели
родственников в Москве, да и без этого: всё–таки казалось, что ты не срываешься в ту

269 Это требует многоразрезного объяснения, как и вся советско–германская война. Ведь идут десятилетия.
Мы не успеваем разобраться и самих себя понять в одном слое, как новым пеплом ложится следующий. Ни в
одном десятилетии не было свободы и чистоты информации— и от удара до удара люди не успевали
разобраться ни в себе, ни в других, ни в событиях.