Page 355 - Архипелаг ГУЛаг

Восьмую ещё круче и грознее, как бы суля им смерть прежде всякого освобождения. В
большинстве лагерей заключённым даже не объявили о начале войны 22 июня — наше
необоримое пристрастие к скрытности и лжи! — лишь в понедельник 23–го зэки узнавали от
расконвоированных и от вольных. Где и было радио (Усть–Вымь, многие места Колымы) —
упразднили его на всё время наших военных неудач. В том же УстьВым–лаге вдруг
запретили писать письма домой (а получать можно) — и родные решили, что их тут
расстреляли. В некоторых лагерях (нутром предчувствуя направление будущей политики)
Пятьдесят Восьмую стали отделять от бытовиков в особые строго охраняемые зоны, ставили
на вышках пулемёты и даже так говорили перед строем: «Вы здесь— заложники! — (Ах,
шипуча зарядка Гражданской войны! Как трудно эти слова забываются, как легко
вспоминаются!) — Если Сталинград падёт— всех вас перестреляем!» С этим настроением и
выспрашивали туземцы о сводках: стоит Сталинград или уже свалили. — На Колыме в такие
спецзоны стягивали немцев, поляков и приметных из Пятьдесят Восьмой. Но поляков тут же
(август 1941) стали вообще освобождать 268 .
Всюду на Архипелаге (вскрыв пакеты мобилизационных предписаний) с первых дней
войны прекратили освобождение Пятьдесят Восьмой. Даже были случаи возврата с дороги
уже освобождённых. В Ухте 23 июня группа освободившихся уже была за зоной, ждали
поезда— как конвой загнал назад и ещё ругал: «через вас война началась!» Карпунич
получил бумажку об освобождении 23 июня утром, но ещё не успел уйти за вахту, как у него
обманом выманили: «А покажите–ка!» Он показал — и остался в лагере ещё на 5 лет. Это
считалось — до особого распоряжения. (Уже война кончилась, а во многих лагерях
запрещали даже ходить в УРЧ и спрашивать — когда же освободят. Дело в том, что после
войны на Архипелаге некоторое время людей не хватало, и многие местные управления,
даже когда Москва разрешила отпускать, — издавали свои собственные «особые
распоряжения», чтобы удержать рабочую силу. Именно так была задержана в Карлаге
Е.М.Орлова— и из–за того не поспела к умирающей матери.)
С начала войны (по тем же, вероятно, мобпредписани–ям) уменьшились нормы
питания в лагерях. Всё ухудшались с каждым годом и сами продукты: овощи заменялись
кормовою репой, крупы — викой и отрубями. (Колыма снабжалась из Америки, и там,
напротив, появился белый хлеб кое–где.) Но на важных производствах от ослабления
арестантов падение выработки было так велико (в 5 и в 10 раз), что сочли выгодным вернуть
довоенные нормы питания. Многие лагерные производства получили оборонные заказы — и
оборотистые директора таких заводиков иногда умудрялись подкармливать зэков добавочно,
с подсобных хозяйств. Где платили зарплату, то по рыночным ценам войны это было (30
рублей) — меньше одного килограмма картофеля в месяц.
Если лагерника военного времени спросить, какова его высшая, конечная и совершенно
недостижимая цель, он ответил бы: «Один раз наесться вволю черняшки— и можно
умереть». Здесь хоронили в войну никак не меньше, чем на фронте, только не воспето
поэтами. Л.А. Комогор в «слабосильной команде» всю зиму 1941/42 года был на этой лёгкой
работе: упаковывал в гробовые обрешётки из четырёх досок по двое голых мертвецов
валетами и по 30 ящиков ежедён. (Очевидно, лагерь был близкий, поэтому надо было
упаковывать.)
Прошли первые месяцы войны—и страна приспособилась к военному ладу жизни; кто
надо — ушёл на фронт, кто надо — тянулся в тылу, кто надо — руководил и утирался после
выпивки. Так и в лагерях. Оказалось, что напрасны были страхи, что всё — устойчиво, что
как заведена эта пружина, так и дальше давит без отказу. Кто поначалу заискивал перед
зэками — теперь лютел, и не было ему меры и остановки. Оказалось, что формы лагерной
жизни однажды определены правильно и будут такими довеку.

268 С Золотистого освободились 186 поляков (из двух тысяч ста, привезенных за год до того). Они попали в
армию Сикорского, на Запад — и там, как видно, порассказали об этом Золотистом. В июне 1942 его закрыли
совсем.