Page 360 - Архипелаг ГУЛаг

Глава 5. НА ЧЁМ СТОИТ АРХИПЕЛАГ

Был на Дальнем Востоке город с верноподданным названием Алексеевск (в честь
Цесаревича). Революция переименовала его в город Свободный. Амурских казаков,
населявших город, рассеяли — и город опустел. Кем–то надо было его заселить. Заселили:
заключёнными и чекистами, охраняющими их. Весь город Свободный стал лагерем
(БАМлаг).
Так символы рождаются жизнью сами.
Лагеря не просто «тёмная сторона» нашей послереволюционной жизни. Их размах
сделал их не стороной, не боком — а едва ли не печенью событий. Редко в чём другом наше
пятидесятилетие проявило себя так последовательно, так до конца.
Как всякая точка образуется от пересечения по крайней мере двух линий, всякое
событие — по крайней мере от двух не–обходимостей, — так и к системе лагерей, с одной
стороны, вела нас экономическая потребность, но одна она могла бы привести и к
трудармии, да пересекалась со счастливо сложившимся теоретическим оправданием лагерей.
И они сошлись как срослись: шип— в гнездо, выступ — в углубину. И так родился
Архипелаг.
Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно: государству,
задумавшему окрепнуть в короткий срок (тут три четверти дела в сроке, как и на Беломоре!)
и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая сила:
а) предельно дешёвая, а лучше— бесплатная;
б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место
в любой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенно
го жилья, ни школ, ни больниц, а на какое–то время — ни кухни, ни бани.Добыть
такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.
Теоретическое же оправдание не могло бы так уверенно сложиться в спешке этих лет,
не начнись оно ещё в прошлом веке. Энгельс доследовал, что не с зарождения нравственной
идеи начался человек и не с мышления — а со случайного и бессмысленного труда: обезьяна
взяла в руки камень — и оттуда всё пошло. Маркс же, касаясь более близкого времени
(«Критика Готской программы»), с той же уверенностью назвал единственным средством
исправления преступников (правда, уголовных; он, кажется, не зачислял в преступников
политических, как его ученики) — опять–таки не одиночные размышления, не нравственное
самоуглубление, не раскаяние, не тоску (это всё надстройки) — а производительный труд.
Сам он отроду не брал в руки кирки, довеку не катал и тачки, уголька не добывал, лесу не
валил, не знаем, как колол дрова, — но вот написал это на бумаге, и она не сопротивилась.
И для последователей теперь легко сложилось: что заставить заключённого ежедневно
трудиться (иногда по 14 часов, как на колымских забоях) — гуманно и ведёт к его
исправлению. Напротив, ограничить его заключение тюремной камерой, двориком и
огородом, дать ему возможность эти годы читать книги, писать, думать и спорить— означает
обращение «как со скотом» (из той же «Критики»).
Правда, в послеоктябрьское горячее время было не до этих тонкостей, и ещё гуманнее
казалось просто расстреливать. Тех же, кого не расстреливали, а сажали в самые ранние
лагеря, — сажали туда не для исправления, а для обезвреживания, для чистой изоляции.
Дело в том, что были и в то время умы, занятые карательной теорией, например Пётр
Стучка, и в «Руководящих Началах по уголовному праву РСФСР» 1919 года подвергнуто
было новому определению само понятие наказания. Наказание, очень свежо утверждалось
там, не есть ни возмездие (рабоче–крестьянское государство не мстит преступнику), ни
искупление вины (никакой индивидуальной вины быть не может, только классовая
причинность), а есть оборонительная мера по охране общественного строя— мера
социальной защиты.
Раз «мера социальной защиты» — тогда понятно, на войне как на войне, надо или